Натюрморт с часами - Блашкович Ласло

Портрет Пала Б.

Такая же точно была у моего отца, — удивляется Шупут, увидев трубку в форме слоновьей головы, а его модель покусывает пустую трубку, как леденец. От портретирования Шмидта остались кое-какие материалы, и Богдан в перерывах выбирает место, садится лицом к Палу. Если бы его спросили, есть ли у него разрешение, знает ли вообще рисуемый, что кто-то затеняет ему виски, Богдан недоуменно пожал бы плечами. Но все как-то нормально, Пал неподвижен, как ящерица, лицо каменное. Трубка у него с незапамятных времен, скорее всего, от какой-нибудь бедной матушки, у которой не хватало денег, чтобы оплатить услугу. Вообще-то, он ее и там редко курил. Больше любил сигареты, за их остроту на обожженном языке. Трубочка ему больше служила игрушкой, он вертел ее в руках, посасывал без табака, стучал ее круглым, твердым пузиком по легкомысленной голове ребенка.

Прокопие, — вспомнил Богдан, — вот, так звали моего бедного папочку.

Немецкие овчарки навострили уши. Желтая солдатская труба сыграла вечернюю зорю. Вставая, Пал подал Богдану трубку, который тайком, благоговейно, делает одну затяжку несуществующим дымом.

* * *

Дорогой мой Богдан!

Я не знаю, что ты и как ты, когда я это пишу, ни где буду я, когда ты будешь это читать. Нови-Сад венгерский, а наш виноградник остался в другом государстве. До Фрушка-Горы нынче, ей-богу, как на велосипеде до Луны! Наша теперешняя власть приняла постановление выселить всех, кто до октября тысяча девятьсот восемнадцатого года родился за пределами этой территории. Поэтому твоя мать и тетка оказались в Руме, сначала у кумовьев, а потом у Николаевичей. Но ты не беспокойся. Они быстро доказали, что родились в Австро-Венгерской империи, и по настоянию госпожи Эвицы довольно быстро вернулись в Ujvideg.[36] Они просили меня сообщить тебе ваш новый адрес: Dr Bardos sy Laszlo utca 34/П/. Тебя это не должно запутать, это прежняя Дунайская, недалеко от вашей старой квартиры. Ты сразу приезжай сюда, когда тебя, как буньевца по матери, отпустят. А потом и мы с тобой увидимся. Все тебя обнимают и ждут.

Твой Миле.

За колючей проволокой

В тайную комнату Девочки Йованович, Коста Крстич проник сразу же после ее отъезда.

Дверь поддалась на удивление легко (с учетом тщательного запирания на замок и вызывающей тайны вокруг всего этого дела, что квартиранта давно нервировало). Он даже не стал ждать Марию, и как только уложил чемоданы в автомобиль (один с необходимыми личными вещами, а другой с медицинским барахлом), и еще не развеялись выхлопные газы, не думая о том, что женщина могла бы вернуться за какой-нибудь забытой вещью или вообще передумать и изменить планы, Коста, едва перестав махать с порога, заложил левую руку под правую подмышку и навалился на дверь, ударил раз-другой, из дыр в стене разбежались жучки-древоточцы, на петлях, красных от ржавчины, взломщик мог увидеть остатки штукатурки и дерева, если бы, жмурясь от поднявшейся пыли, потирая плечо, не привыкший к темноте, обернулся, осторожно вставая на упавшую дверь, словно шел по воде.

* * *

Прежде чем собраться в Боснию (Коста утверждает, что решение она приняла внезапно, заразившись путаными идеями жертвы и спасения, которые в последнее время невнятно проповедовала, все чаще за обедом, а Коста приписывал это приступам капризной ностальгии и неясного отчаяния, так вот, о намерении она сообщила ему в то утро, когда он накануне приехал из Карловцев, еще лежал в постели, измученный похмельем, и пытался вспомнить то, что случилось наяву), Девочка не оставила ему никаких особых распоряжений, ту комнату вообще не упоминала, да, потребовала рукопись своей биографии, посмотреть, но когда Коста стал рыться в ящиках, где старые газеты в мушиных экскрементах перепутались с жизнеописанием Шупута, драмой и всякими разрозненными записями, она потеряла терпение и сказала, — ладно у меня нет времени, я тебе верю.

Я не знаю, где начало, где-то здесь, что это за инспекция?

Он еще хотел сказать, что именно начало его убивает, если бы он нашел подходящую формулировку, потом стало бы легче, он стеснялся начать чем-то фееричным, ну, раз не получается, то чем-то скандальным, чем-то, что будут пересказывать, что запомнят, может быть, только одним словом, например, словом «хрен», у кого найдутся силы начать именно так.

Начала несносны, думал Коста, если это не получается, тогда полное фиаско, сколько раз он хотел сказать:

Рассказ надо открыть скрипичным ключом, насвистеть его.

* * *

Слушай, если ты не знаешь, где начало, не надо, не ищи, — уверяла Девочка Косту, который продолжал копаться в бумагах. — С началом проблем не будет, вот тебе конец, — говорит она, и Коста останавливается, а на странице, которая скользила между его пальцев, какие-то дети от боли видели перед глазами «светлячков».

Конец? — Коста поднял голову.

Я еду туда. Тебе этого не понять, — говорит она спокойно, и Коста словно впервые видит старуху, с волосами, собранными в пучок, в камуфляжной форме, которую можно купить на барахолке, с красным крестом на руке, расползавшимся по белому платку, как рана.

Когда вернусь, не знаю. Следи за домом, пиши. Прочту, когда вернусь, я еще немного поживу. Ничего не трогай.

Это так по-детски, — упрямился Коста, вы даже не знаете, куда вам, в какой призывной пункт, вас не возьмут.

Я тебе расскажу, — пообещала Девочка, и поцеловала его в темечко.

Как я вам завидую, — восхищенно прошептал юноша.

Не надо. Я — доброволец, а не самоубийца, — воскликнула женщина, села за руль, посигналила.

* * *

Уехав, Девочка никак не давала о себе знать. Смотри-ка, сколько скопилось у Косты одиноких дней. Если бы за каждый день отсутствия он складывал по перышку у дверей, кто знает, мог бы он из-за этой кучи что-нибудь увидеть. И вообще, словно нет ветра, словно он окружил себя пуховыми стенами.

Бывали моменты, когда он никак не мог вспомнить лицо Девочки. Да, он все время натыкался на ее портрет, написанный (надо ли говорить?) Б. Ш., да, ее фотографии повсюду, но она фотографировалась только в счастливые дни, трудно в девических чертах разглядеть лицо, которое он знает.

Словно он страшно напился, а теперь кто-то обвиняющим тоном рассказывает, что он натворил в пьяном виде, а он никак не может поверить услышанному, машет головой, уверяет: нет, нет, это не я.

Биографию он забросил, он и так все писал о себе. Живет в чужом доме, как подсудимый. Порядок наводит редко и тихо. Но в этих местах ничто не может пройти незамеченным, жизнь здесь — проблема. Иногда ему всерьез хочется и самому исчезнуть, если бы знать, где это место без теней.

К нему приходили писатели и Мария. Спрашивают, что с загородным имением. Понятия не имею, хозяйка в отъезде. Что с ним, кто он, смотритель, родственник, внебрачный ребенок? Какие у тебя права на все это, есть ли у тебя что-нибудь в письменном виде? Коста молчит, достает из ящика исписанную бумагу, угрожающе трясет ею над головой, коротко, фотографической вспышкой, прежде чем положить на место, грохнет выпяченной челюстью комода. Не собирается ли он пойти к адвокату, чтобы уточнить свое положение.

Имейте терпение, госпожа Иованович вот-вот вернется, у меня предчувствие, — врет он всем и молится Богу. Когда ему удается от них отделаться, то иной раз становится страшно: что если она лежит в коме, или сошла с ума, или померла, кто знает, что об этом надо сообщить мне?

Задается вопросами, позволяет собачке слизнуть ужас с его лица.

И с той дверью он ничего не сделал. Она так с тех пор и лежит. По правде говоря, вся та комната похожа на разоренное гнездо. Мария влетела, запыхавшись, нетерпеливая, жаждущая. — Где они, где они? Куда ты убрал картины? — Вот одна, которую ты можешь увидеть, — он показал рукой на окно в решетке. — Врешь, — взвизгнула она, начала разбрасывать то немногое, что осталось от вещей Пала.