Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - Николай Любимов

Попробуйте перенести детей сапожников, огородников, парикмахеров, страховых агентов из трехоконных или пятиоконных домишек с геранями и фуксиями на окнах, с ковриками, огибающими «зальцу», из домишек, где – через сени – нужник «с поддувалом», – попробуйте перенести их во дворец короля Клавдия или графа Альмавивы, заставьте их под разбойничий посвист российской метели вообразить знойную Андалусию, заставьте Олю Хромову, дочь почтальонши Матрены Сергеевны, зажить жизнью королевы Гертруды или маркизы Доримены!.. Софья Иосифовна этого достигала. На одном уроке она упомянула Полежаева и добавила, что, если бы Николай I не отдал его в солдаты, из него, по мнению критиков, вышел бы крупный поэт. Сидевший впереди меня Георгий Новиков обернулся и прошептал:

– Вот спасибо царю! А то бы мы и Полежаева проходили!

Но это был цветок невинного школьнического юмора. Не всем литература давалась легко, не все были наделены быстрокрылой фантазией, но на уроках Софьи Иосифовны не было скучно.

Софья Иосифовна читала вслух с артистизмом «мастера художественного слова».

Ее чтение – это исток моей читательской и переводческой преданности «Дон-Кихоту». Я тогда же стал лелеять мечту изучить испанский язык, чтобы житие Рыцаря Печального Образа прочесть в подлиннике.

Ее чтение – это исток моей неиссякаемой любви к «Детству» Горького. Не впадая в вульгарное актерство, Софья Иосифовна создавала образы действующих лиц. Я так и слышу, как она передает молитвенный напев бабушкиных акафистов:

– Радости источник, красавица пречистая, яблоня во цвету!..

В «Вишневом саде» Софья Иосифовна играла за всех. И мы видели жалкую в своей комичности фигуру Епиходова и барственного Гаева, проникались юной беззаботностью Ани и вместе с Любовью Андреевной оплакивали гибель вишневого сада, плакали над облетевшим садом ее жизни. После чтения мы расходились по домам тихие, погруженные в только что воспринятое, словно побывали на истинно чеховском спектакле.

Когда Софья Иосифовна читала «Лес шумит» Короленко, нам все время слышался тревожный шум леса, на фоне которого звучала характерная речь старого «дида». Не там ли исток моей с годами все углубляющейся любви к Короленко, к его некрикливому, скромному музыкальному и живописному дару (стоит вглядеться хотя бы в светотень его очерков и рассказов, вслушаться в его по-украински певучую речь), к его умонастроению, роднящему автора «Чудно́й» с, казалось бы, страшно далеким от него автором «Бесов»? Не дрожит ли слезинка замученного ребенка в его размышлении в очерках «У казаков»: как бы, мол, благие начинания и мудрые указы Екатерины II не перевесили на грядущем суде участь злосчастной царицы поневоле, Устиньи Пугачевой, с которой Екатерина так ненужно-безжалостно обошлась?..

Перемышль издавна был городом театральным.

Автор выпущенного в Калуге в 1911 году «Географического очерка Перемышльского уезда» А. Пульхеров отмечает: «…много работает театральное общество, которое группирует около себя самую подвижную часть населения, отзывчивую на все хорошее молодежь».

Входил в это общество и мой отец, был членом его правления.

Однажды он у себя дома в полный голос репетировал роль Кочкарева – ту сцену, когда он костит Подколесина.

– Кого это ты будешь так бранить на сцене? – из соседней комнаты окликнула его моя бабушка.

– Евгения Николаевича Редина. (Владелец крохотного имения близ села Торопова, Редин был одним из самых неутомимых общественных деятелей во всем нашем уезде. По его почину в 1896 году в Перемышле построили театр.)

– Нехорошо! – всполошилась бабушка. – Такой почтенный человек! А ты его как только не ругаешь! И бревном, и дураком, и свиньей!

У меня сохранился устав Перемышльского общества любителей драматического и музыкального искусства, отпечатанный в 1908 году в Калуге (типография С. С. Юрьева, Благовещенская улица). В конце устава перечислены учредители этого многосословного общества: «Капитан Георгий Кириллович Сорокин, Коллежский Советник Авксентий Викторович Траубенберг, Поручик Евгений Николаевич Редин, Учитель городского училища Петр Михайлович Лебедев, Титулярный Советник Владимир Алексеевич Добкин и Коллежский Советник Василий Евдокимович Меньшов».

Сохранилась у меня и групповая карточка членов общества и афиши некоторых спектаклей и концертов. Благотворительные их цели были различны: то – «на приобретение музыкального инструмента», то – «в пользу Перемышльского общества вспомоществования бедным ученикам городского училища», В репертуар любительской труппы проскальзывали и Невежин («Вторая молодость», «На зыбкой почве»), и Рышков («Волна»), и Тимковский («Тьма»), и Вл. Тихонов («Сполохи»), Но ставили и «Дядю Ваню», и «Чайку», и «Огни Ивановой ночи» Зудермана, не говоря уже о Гоголе и об Островском.

В годы военного коммунизма театральная жизнь в Перемышле не замерла. В городе образовались две конкурировавшие между собой труппы: одну возглавлял актерик московского Театра Незлобина Рудин, другую – бывшая помещица Перемышльского уезда, московская актриса Екатерина Константиновна Кошкарова – первая «Кабаниха» в моей зрительской жизни. И Рудина, и Кошкарову занес в Перемышль ветер голода. В самом начале НЭПа оба оставили Перемышль навсегда. При НЭПе к нам все чаще весною и летом начали заглядывать гастролеры. Я был на спектаклях «малороссийской» труппы (так по дореволюционной традиции тогда все еще называли труппы украинских актеров и актрис). Видел неизменного «Запорожца за Дунаем», «Цыганку Азу», «Вия», устрашившего меня летающим по сцене гробом. Калужские артисты ставили все еще волновавшие публику «Цену жизни» Немировича-Данченко и «Соколов и воронов» Немировича-Данченко и Сумбатова, ставили «Кукушкины слезки» Ал. Ник. Толстого, «Черт» Мольнара, «Молодежь» Дрейера, «Коварство и любовь».

Но не эти ласточки, хотя они прилетали к нам целыми стаями, делали нашу театральную весну.

С 22-го по 30-й год зимою и летом силами городских и сельских учителей, учащихся старших классов, приезжавших на каникулы студентов техникумов и вузов устраивались спектакли под руководством и с участием Софьи Иосифовны. И почти каждый спектакль этого содружества любителей становился событием в жизни городка; он встряхивал нас, обогащал, будил и мысль, и чувство, воспитывал художественный вкус. С началом спектаклей обычно запаздывали. «Галерка» топочет и орет: «Вре-мя-а!» Но вот Александра Ивановна юркнула в суфлерскую будку, занавес пополз в обе стороны, и на глазах у разом смолкших зрителей рождается искусство, далекое от совершенства, но – подлинное, в которое нельзя было не верить, слитки которого я и сейчас без труда достаю со дна моей памяти. Декорации менялись медленно, антракты безбожно затягивались, и, когда зрители на рассвете расходились по домам, хозяйки уже выгоняли в стадо коров. И потом несколько дней живешь как во сне: внутренний слух полон отзвуками голосов, перед глазами – фигуры и лица. И на душе грустно: так ждал этого вечера, и вот он уже канул… Утешаешься тем, что пройдет месяц – и снова тебя охватят необъяснимые, как всякое волшебство, святые чары Театра, под власть которых издревле неудержимо стремилось подпасть человечество.