Альбом для марок - Андрей Яковлевич Сергеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Впереди всех, по иронии, как всегда, Зельцер, наш единственный активист, носитель красной селедки.
Отец Зельцера – директор типографии, и в бестетрадное время Зельцер в школу, в призрачный дом пионеров, на не имеющий отношения районный актив ходил с роскошными кожаными гроссбухами, на переплете и корешке золотом: ЮРИЙ ЗЕЛЬЦЕР.
Кроме него, пионерством в школе не пахло. Партийно-блатное:
– Ответь за галстук! – отсохло за отсутствием кумача.
Красную селедку я в первый/последний раз – чужую – нацепил, когда нас перед выпуском из семилетки гуртом погнали в райком волкасъем. Антисоветчик Александров, думаю, не пошел. А я, ох далекий – недели две глядел в зеркало, видел: Олег Кошевой. Меня, отличника, избрали в бюро – я сбегал с него, как со всего школьного. Дружеское порицание мне вынес секретарь Зельцер.
Рыжий-красный —
Цвет опасный.
Рыжий-пламенный
Сжег дом каменный.
После военруковских когтей рыжий-пламенный недели три гулял с корябаной физиономией.
Военрук же так себя напугал, что на уроках читал нам вслух запретного желанного Мопассанчика (Шкаф) и Лекции профессора Григоренко.
Всегдашний, как школа, трактат (Лекции профессора – обязательно, Григоренко, Григорьева и т. п. – варьировалось) объяснял, как знакомиться, на какое свидание целоваться, на какое лапать, на которое – далее. Женщины по способу употребления подразделялись на вертушек, сиповок, корольков и бегунков. Профессор предупреждал: соитие – дело серьезное, мужчина тратит столько энергии, сколько требуется для разгрузки вагона дров.
Не знаю, как для переростков, для большинства это была увлекательная экзотика – как что-то из жизни в Африке, вне личного секса, который существовал разве что на словах – или делал вид, что существует. Трофейные порнографические открытки вызвали любопытство и отвращение. Юные переписчики Лекций профессора слово влагалище передавали только как логовище.
Тамара Павловна ведет истерику. По Григоренко, она сиповка. Говорят, что она водит к себе летчиков.
На карте древнего мира саки само собой – ссаки.
Средние века: Мой вассал твоему вассалу в глаза нассал.
Новое время – дневник:
24 апреля 1945 г.
…У меня с Тамарой Павловной, учительницей Истории, нелады. Сегодня она у меня съела. “Сергеев не смей мерзавец разговаривать!” – орет. “Дай противный мальчишка дневник!” Дал я дневник и говорю: “Тамара Павловна, оставьте мне место в дневнике уроки чтобы записать”, – и это говорю самым спокойным тоном. Морда у нее вытянулась, как у селедки. В растерянности она орет: “Пересядь на последнюю парту!” Я: “Пожалуйста, если доставлю вам удовольствие”, – тоже очень спокойно. А потом сука продешовилась вызвала отвечать и поставила 5. Сегодня получил 5 по русскому устному и по чтению.
История непосредственная – дневник:
9 мая 1945 г. День победы.
ОКОНЧИЛАСЬ ВОЙНА.
9 мая в 00 час. 45 мин. немцы безоговорочно капитулировали перед союзниками!!! Война началась 22 июня 1941 года в 4 час. Окончилась 9 мая в 00 час 45 мин 1945.
Добросовестная, казенно-обрадованная фиксация. Окончание войны куда менее элоквентно, чем происшествие на уроке истории. Мне показалось, что день победы школа восприняла на уровне классных объявлений завуча или дерика.
В седьмом классе дерик, слепнущий минер с двадцатью шестью осколками, преподает Конституцию. Мы: проституцию – по созвучию, без задней мысли и опасений. И каждое пятое декабря простодушно и громко: день сталинской проституции.
В начале урока с нас требуется политинформация. Я их сочинял всем желающим. Раз вместо предатель индонезийского народа Джоядининград написал предатель индонезийского народа вульвовагинит (слово из энциклопедии). Резванов, не ведая, читает. Дерик, не вникая, слушает.
Потом он рассказывает, что Москва – самый зеленый город в мире, только деревья не в самом городе, а вокруг. Что мы самые лучшие в мире, и все люди и все народы дружат друг с другом. Поэтому мысли у нас чистые, и мы с душой относимся к своему делу.
Тихо сидят, заняты своим делом:
книгожор, сытая морда Бакланов, переписывает из чужой в свою записную книжку: Луи Буссенар, Луи Жаколио, Густав Эмар, капитан Марриэт, Георг Эберс, Александр Беляев…
глиста Панфилов любуется лапинскими открытками;
злодей Глазков, горя глазами, пасьянсом выкладывает немецкую порнографию;
золотушный блатарь Просоданов лезвием вскрывает на руках чирьи, уверяет, что в них не гной, а вода;
крохотный переросток Хлебников, лет шестнадцати, спит: за утро он набегался по Центральному с папиросами: Тройка – пара, рубль – штука! Перед уроками он уютно поштевкал на парте – четвертинка и хлеб с луком. В парте у него финочка с наборной ручечкой – таких на класс штук пять, а то меньше.
Это русские, так сказать, норма.
Отсчитывая от нормы, быть китайцем – несерьезно, татарином – неблагородно, армянином – занятно, евреем – вполне респектабельно: с кем же еще дружить русскому? И как остроумно:
Два еврея ссут в проходном дворе.
– Абрам, почему ты ссышь так, что тебя не слышно, а я ссу так, что меня слышно?
– Потому что ты ссышь на доски, а я тебе на пальто!
В классе только антисоветчик Александров мог прошипеть сзади в ухо:
– Мойсе, ты мене не бойсе, я тебе не укушууу…
Ничего против евреев не было в присказке:
Народная драма —
Иван убил Абрама.
Как не было самоиронии в давнем:
– Руссиш, культуришь?
– А хули ж! —
ибо оно было слишком сродни первопятилеточному:
– Ты куришь?
– А хули ж!
– Баб ебешь?
– А что ж!
– Водку пьешь?
– Поднесешь?
– В церковь ходишь?
– Хуль хуевину городишь!
Быть айсором – привилегированно. На партах сидят по двое, по трое, только Шалита – один: а вдруг посреди урока ему захочется поразмяться, повыжаться на руках, попрыгать над сидением вдоль. Учителя делают вид, что не замечают. Дерик тоже боится. Айсоры со всех Лаврских по вечерам устраивают побоища у Фору́ма/Урана, наводят атанду на весь район:
– Нас мало, но мы армяне.
В устной традиции они – армяшки с Самотеки. При всей своей злобной капризности отзываются и не обижаются на армяшку.
Рисование последний урок, поздний вечер. Борис Иванович объясняет:
– Бежевый цвет это все цвета понемногу – вразбежку. Поэтому – бежевый.
Он поворачивается к нам от таблицы, и в этот момент злодей Глазков залепляет ему в лицо мокрой тряпкой. Борис Иванович бежал. Что мог он поделать?
Сын замнаркома Алексеев, развалясь, на уроке потягивает из четвертинки сквозь соску. Замещающая училка, старая дева с прононсом, боится глядеть в
