Альбом для марок - Андрей Яковлевич Сергеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Погромы осуждали тоже со стороны, не могли и не пытались представить себя на месте громимых.
После революции образовалось жидовское засилье:
– Куда ни глянь – везде они. Два жида в три ряда́.
– Все устраиваются, да еще-ещʼ своих норовят вытянуть[24]:
– Во все дырочки пролезем,
Трай-лей-бум!
– Я на бочке сижу,
А под бочкой каша.
Вы не думайте, жиды,
Что Россия – ваша.
В двадцатые годы сказать: Я – русский – было почти то же, что сказать: Я – контрреволюционер. Сказать: Ты – еврей, – было почти то же, что сказать: Я – антисемит.
Всякий на Большой Екатерининской обиделся бы, если бы его назвали антисемитом. Обостренное внимание к вдруг замелькавшим евреям шло не от антисемитизма, а от старания и невозможности уразуметь:
– По десять человек в одной комнате готовы жить. И все им не тесно: кагал.
– То-то видно. Не успеют приехать – им отдельную квартиру…
– Отродясь не моются, грязные, луком протухли.
– Чистюли, знай намываются. Рубашки чуть не каждый день новые.
– Работать не любят. Оттого и командуют, что работать не любят.
– Работящие такие. Жен работать не заставляют, всем обеспечат.
– Умные. Детей учат на скрипочке. Пианино за собой не потащишь, а скрипку взял и пошел…
– Дубы стоеросовые. Хоть им кол на голове теши – все переспрашивают.
– К языкам способные – любой живо выучат.
– Хоть бы русский не выворачивали! Всю жизнь живет в Москве, а говорит как местечковая: паражочэк с тваражочком.
– Над своими трясутся: – Яшька, ешь кугиный жьиг!
– Евреи земные, реальные, не очень переживают, когда у них кто умрет.
Большая Екатерининская приходила к выводам:
Во-первых, евреи сами знают, что евреями быть стыдно:
– То-то они русских фамилий понахватали – скрывают все.
– Манькой назвали – в честь бабки Матли.
Во-вторых, евреи самые что ни на есть не свои:
– На праздник Кучки у них кто выше прыгнет, тому грехи отпустятся.
– В трамвае опять слышу галдят: фир пар порцелейн теллер лах.
– Нас не любят…
Большая Екатерининская была готова любить евреев культурных[25], то есть обрусевших, которые не похожи на местечковых, махровых. Такими даже умилялись: руки-ноги есть, голова не песья, по-русски знает, даже зубы болят, как у людей.
И после войны, когда Сталин выпил за русский народ, Большая Екатерининская поняла, что он имел в виду, но не перестала верить в засилье. Когда слышали, что евреев не берут на работу или гонят, с сомнением:
– Это они преувеличивают.
– Привыкли плакаться…
И по-прежнему про каждого нового человека:
– А он не еврей?
Все остальные вместе взятые народы занимали в сознании места куда меньше, чем одни евреи.
Кроме евреев, в рассеянии среди русских жили татары, китайцы и немцы.
Татарам помнили с тех самых пор, злорадствовали, что теперь они дворники да старьевщики, кне́зи:
– Шурум-бурум, старьем-берем!
Ох, ох, не дай Бог,
С татарами знаться —
Некрещеная душа
Лезет целоваться.
После ВОСРа татарин вдруг стал опасностью:
– К кому придут, спросют? К дворнику. На обысках кто сидит? Дворник…
Опасность китайская быстро прошла и забылась:
– Как сейчас помню, в девятнадцатом году сидит хо́дя на тумбе, ищется. Вошь поймал – и на зуб. Хрустнул и проглотил: “Ши-зя-ши шии…”
– Ходя, добродушный такой, все ходит, фокусы показывает. Приставит к больному зубу трубочку, поколдует – вытащит червячка: вылечил.
– Китайцы на Сретенке прачечные держали. Чисто стирали, не обманывали…
До войны во дворе доживало:
Немец-перец-колбаса —
Кислая капуста —
Съел селедку без хвоста
И сказал: – Как вкусно!
Русских немцев – не остзейцев, не колонистов Поволжья и юга, а горожан культурных профессий – уже не было.
Неудивительно, что в Китае некому было заметить исчезновение китайцев в России. Поражает, что исчезновения русских немцев не заметили немцы германские.
Большая Екатерининская не чувствовала себя равной ни одному народу на свете.
Существование украинцев и белорусов подвергалось сомнению.
Белорусов – так точно нет никаких.
Украинцы – те же русские, только ополяченные, вариант не своих русских: хитрые, чистюли и прижимистые. Хохлы. А нас называют кацапами и москалями. Русский язык выворачивают:
– Самопэр попэр до мордописця.
– Чи я впаду, дрючком пропэртый,
Чи мимо прошпандырит вин?
– Голодранци усих краин, в кучу разом гоп!
Молдаване – те же цыгане, только не признаю́тся. Цыгане же говорят:
– Мы не цыгане, мы сербияне.
К цыганам относились с презрением и опаской:
– Дикие они. Не работают – попрошайничают да воруют. Как ворвутся в дом – все растащут…
При этом всю жизнь с важностью вспоминали:
– Мне цыганка сказала…
Названия народов Севера и Поволжья звучали как ругательства:
– Комяки. Самоеды. Татары. Мордва.
Из прибалтов до тридцать девятого года актуальны были одни латыши-расстрельщики. В тридцать девятом – сороковом все сразу – финны, эстонцы, латыши и литовцы – оказались: злобные, нас ненавидят.
Ду́ши мой грузын воспринимался в двух ипостасях. В Москве – чахоточный студент, в Тифлисе – кинто:
– В парке гуляет публика. Идет барышня с крестиком на шее. Кинто подходит и прикладывается. Крик. Является городовой. Кинто объясняет: – Когда святой крэст вижу, всэгда целую.
Армяшка – карапет, чистильщик. Армян смешивали с айсорами.
Чеченцы, черкесы, кавказские татары – понаслышке – чуть что, за кинжал.
Крымских татар Большая Екатерининская видела в Крыму и уважала: хорошие хозяева, работящие, честные.
Туркестан – твоя-моя, калбиты, сарты, бала́шки:
Один верблюд идет,
Другой верблюд идет,
Третий верблюд идет,
Целый караван верблюд идет.
Якуты – еще хуже.
Корейцы – все шпионы.
Восточные границы в сознании размывались. За ними просто жили:
Китайцы – желтые, нищие, их очень много. Главный революционер у них – Сук Ин-сын.
Япошки – тщедушные и жестокие. Нас, сволочи, победили.
Тоги, Моги, Камимуры
Не давали нам житья.
Индусы – мудрые и степенные. Их надо жалеть – как негров.
Арабы – статные, благородные.
Турки и персюки – турки и персюки.
– Турок Суворов бил.
– Персюки Грибоедова… Потом, говорят, найти не могли.
Братья-славяне обязаны нас любить. Полячишки – предатели из славян, потому что не любят. И вообще – снаружи лоск, гонор, только бы пыль в глаза, а внутри пшик один, пши-вши:
– Не пе́пши ве́пшу пе́пшем, але пешепе́пшишь ве́пшу пе́пшем.
