Соучастник - Дёрдь Конрад

«Откуда ты знаешь русский?» — торжествующе спросил он меня на следующий день, войдя в камеру. Учился. В диверсантской школе? Я потерянно молчал. «Говори», — сказал он и дал мне затрещину. Он испытывал ко мне только отвращение: теперь я полностью разоблачен, сотоварищи мои все обо мне рассказали. Я и к партизанам пробрался только затем, чтобы немцев на след навести. Заслуживаю я только пули, но, если во всем признаюсь, меня могли бы использовать для разоблачения других шпионов; и для весомости отвесил мне еще затрещину. «Ну, так что тебе поручили твои хозяева?» С меня было достаточно: я схватил ведро с дерьмом и выплеснул содержимое ему в физиономию. Я считал, что он тут же меня пристрелит, и уже попрощался с жизнью; но он заверещал и выскочил вон: этот жид на меня говно выплеснул! Я удивился: сейчас-то он почему вдруг решил, что я еврей?

Спустя час два солдата отконвоировали меня в кабинет коменданта. За столом сидело несколько офицеров; они спросили, действительно ли я читал «Тихий Дон»? Тогда расскажите содержание; пока я рассказывал, они несколько раз переглядывались и подмигивали друг другу. Потом спросили: «Есть хотите?» «Очень», — ответил я; они налили мне стакан водки, с сожалением сообщив, что сами они уже обедали. Водка была злая, я закашлялся, они очень веселились, глядя на меня. «Видишь, этому тебя в школе диверсантов не обучили». «Вы что думаете, — взорвался я, — если немцы шпиона хотят забросить, они не найдут для этого другой дороги, кроме минного поля?» Комендант и тут стоял на своем: немцы, они такие, они и своих не жалеют. Кем бы я ни оказался, он не намерен держать в своей тюрьме арестанта, который выплескивает парашу в его, коменданта, лицо; пускай меня переводят в лагерь для военнопленных.

Он позвал конвойного с автоматом; в глазах офицеров пряталась злорадная усмешка. Я вытянул вперед руки: пойду только в наручниках. «Идиот, это же больно!» — с фальшивой доброжелательностью сказал комендант. «Больно, — согласился я. — Но зато никто не скажет, что меня застрелили на полпути за попытку к бегству». Офицеры засмеялись: «Еврей! Точно еврей! Вот зараза, догадался-таки!» И мне налили еще водки. За веревку, привязанную к скованным за спиной рукам, охранник, время от времени пиная по щиколоткам, привел меня в соседний лагерь. Там меня сначала не хотели пускать; потом пришел какой-то майор. «Стало быть, это ты — тот еврей, который говно выплеснул коменданту в физиономию?» Я опустил глаза. «А ты почему его не застрелил?» — заорал он на конвойного. «Никак нельзя было», — оправдывался тот, показывая на веревку. «Эх, твой начальничек от лишнего ума тоже не умрет», — съязвил майор. «Вот что, еврей, ты обещаешь, что не станешь мне в морду говно выплескивать?» Я кивнул с серьезным видом; он некоторое время смотрел на меня изучающе, потом освободил проход. «Словом, ты не фашистский шпион?» Я чувствовал себя безмерно уставшим. «Нет, я не фашистский шпион». «Ну, ладно, не шпион — так не шпион. Предположим, что ты не врешь. Видишь, какая грязь кругом, а я вышел тебя встречать. Начальник немецкого лагеря этого бы не сделал!» Он был прав: немец этого бы не сделал.

Еще не оглядевшись по-настоящему в лагере, где ключевые должности получали пленные немцы, тяжелыми дубинами наводившие порядок среди балканского сброда, а кухонными поварятами служили пештские евреи, — я схватил сыпной тиф. Всех нас, больных, пять тысяч человек, посадили в поезд. В каждом вагоне сидели на полу по-турецки по восемьдесят человек; в полу вагона отверстие: наружу — для испражнений, внутрь — для хлеба. Так что часовым, которые очень боялись заразиться, не приходилось каждый день, в течение нескольких недель, толкать на станциях тяжелые раздвижные двери. Когда поезд прибыл на место назначения, живых в нем было не более двух-трех сотен; остальные за эту затянувшуюся поездку раз и навсегда вылечились от всех болезней.

От смерти меня уберег рослый труп, который лежал на мне, немного защищая от холода. Рослые солдаты, одетые в белые халаты, с костяным стуком выкидывали из вагонов мерзлые тела, словно бревна из-под циркулярной пилы, и складывали их штабелями вдоль насыпи. Я был уже на верху штабеля, но собрал все силы и поднял руку. «Этот еще живой», — сказал один из солдат и вкатил меня в кузов грузовика. Мощный, как буйвол, русский санитар, подняв мое еще не совсем остывшее, легкое тело, заплакал и потребовал, чтобы мне сделали укол. На мне уже были только рубашка и подштанники; чтобы проще было добраться до вены, рубашку с меня содрали. Машина тронулась; голова моя со стуком моталась из стороны в сторону. Другой русский, считая, должно быть, что жить мне все равно осталось чуть-чуть, освободил меня и от полотняных подштанников; итак, у меня теперь нет ничего, даже от тела остались одни кости; поистине ловкач будет тот, кто сумеет отнять у меня еще что-нибудь. Я смотрел на зимнее, кварцево сияющее небо, на холодное солнце; вот и близится мое окончательное освобождение, лучшего времени, чтоб умереть, и придумать трудно.

Толстые руки няньки погружают меня в ванну; у меня наголо сбривают волосы на лобке; забавно, но я все еще опасаюсь за свое мужское достоинство, усохшее почти до нуля. Госпиталь НКВД, теплое молоко, мясной суп; жизнь у нас, пленных, лучше, чем у многих русских на воле. Зачем они теперь с нами нянчатся, если так легко, не задумываясь, списали четыре тысячи восемьсот человек, сложив их штабелями, как дрова? Если бы не та, никому не нужная, транспортировка в промерзших вагонах, значительная часть этих людей все еще была бы жива. Женщина, специалист по лечебной физкультуре, учит меня ходить; когда я, обняв ее за плечи, сумел доковылять до двери, она прослезилась от счастья. Она тоже состоит в штате НКВД, и если бы она забралась ко мне под одеяло, чего нам обоим ужасно хотелось, и это обнаружилось бы, то — не важно, что она переспала с антифашистом — ее тут же отправили бы в женский концлагерь.

Я выздоровел, и начались серьезные допросы; офицеры НКВД работали со мной днем и ночью. Слова текли из меня рекой; я хотел, чтобы они видели меня насквозь; не может быть, чтобы мы друг друга не поняли. Ведь по ту сторону стола сидят мои товарищи, такие же, как я, только более опытные, и им я был намерен безоглядно вручить не только свой воинственный дух, но и самое жизнь. Мне хотелось, чтобы они вместе со мной посмеялись над тем, что я уже успел пережить в этой стране и что считал нелепыми недоразумениями. Я, как остроумный анекдот, рассказал им случай с выплеснутой на коменданта тюрьмы парашей, но на лицах слушателей не возникло ничего, хотя бы отдаленно напоминающего улыбку; комендант — тоже офицер НКВД, сухо констатировал один из них. Что ж, тут иные культурные традиции; может, они просто не понимают центральноевропейский юмор? Я изощрялся в остроумии дальше: пусть же наконец появится в их глазах тот заговорщический отсвет, который означал бы, что контакт установлен, что они и я — это отныне мы. Но все было напрасно: на лицах — лишь каменная серьезность, словно они наблюдали в бинокль за передвижением вражеских частей. Должно быть, за спиной у меня стоял мой ангел-хранитель, если они сразу не послали меня в Сибирь. Не исключено, что они допрашивали меня так долго из чистого милосердия, чтобы, как в свое время святейшая инквизиция, выяснить, сохранилось ли в моем сознании что-то здоровое, поддающееся спасению. Чем с большим энтузиазмом я раскрывался перед ними, тем озабоченнее смотрели они в потолок.

Мне даже в голову не приходило, что эти шуточки могут стоить мне жизни. Ведь для меня коммунизм был, собственно говоря, метафизическим будущим, вторым сотворением мира, деянием человека, занявшего место бога, центром тяготения, на который должны быть сориентированы все существовавшие до сих пор и существующие сейчас человеческие ценности; коммунизм — то, что мы будем делать вместе, допуская ошибки и исправляя их. Ответом на знакомое, надоевшее до тоски угнетение становилась не изведанная еще, но прекрасная альтернатива свободы. Если этот великий эксперимент — ошибка, то существование человеческого рода теряет всякий смысл. К тому же мир, в котором они жили, был для меня не просто постулатом диалектики, но залогом сохранения жизни и человечества в целом, символом и реальным воплощением солидарности людей, которые поднялись на бой против смертельной угрозы фашизма; мир этот, в соответствии с законами войны, вынужден, чтобы не быть раздавленным, временами отодвигать свою исконную доброту и действовать жестоко. Ведь вот я — тоже убивал; вопрос, стало быть, в том, кто убивает, за что и кого. Правда, дома я получил партийное взыскание за ревизионизм, но сейчас я вспоминал об этом, словно о каком-нибудь поспешном материнском подзатыльнике. Мать поймет потом, что была не права; не будет же нарушена из-за мимолетного недопонимания кровная наша связь. Дома, отчасти из осторожности, из-за почтовой цензуры, Советский Союз мы между собой так и звали: мама. А мать бывает капризной, бывает несправедливой, даже, бывает, погуливает, ты можешь из-за этого огорчаться, но все равно она — мама, и, какая бы она ни была, ты не можешь с ней развестись.