Соучастник - Дёрдь Конрад

«В тот день, когда ты здесь появился, чесался у меня подбородок; „Ну, видать, встретить мне сегодня еврея“, — говорю себе. Так и вышло; да еще понедельник как раз был, я подумала, наверно, вся неделя будет удачной. Не убирай ладошку с моего живота, вдруг ты занес туда чего-нибудь». Нина уже не подмывалась уксусной водой; нам и обнималось совсем по-другому, когда мы сами хотели, чтобы ребенок был: пускай в эти страшные времена останется после нас кто-нибудь. Наскучили уже эти бесконечные смерти, детский плач услышать было куда интереснее. К весне груди у Нины набухли, губы толще стали. «Девочка будет, — сказала она как-то, стоя перед зеркалом, — кудрявенькая, потому что на шубе зачатая». Потянуло ее на квашеные огурчики, я свой вязаный свитер отнес на рынок, на огурцы его обменял.

Иной раз принимался я расспрашивать Нину, как они жили раньше; месяц, наверно, прошел, пока наконец у нее язык развязался. Даже под немцами боялась она советской полиции; или просто стыдно ей было того, что она могла рассказать. Как-никак, это ведь с ними позор случился; а я что: я бог знает откуда пришел, из тридевятого царства. «Я к вашим перебежать хочу, на той стороне хочу воевать», — сказал я ей; она недовольно поджала губы. «Ни к чему тебе это, — сердито ответила она, — только беды себе наживешь. Не знаешь ты, что такое коммунизм. Пробирайся лучше к себе домой, а в наши дела не суйся». У нее все чаще случались какие-то непонятные отлучки в лес. «По грибы ходила», — неохотно отвечала она. «Хороши грибы. Это ты им кашу носишь да хлеб?» Секреты ее меня раздражали. «Горло тебе перережу, если станешь за мной шпионить», — мрачно грозила она, увертываясь от моей ласки.

В деревне стоял гарнизон, состоявший из двух рот венгерских гонведов, и наша трудовая рота. Солдаты должны были охранять деревню от партизан, мы — рыть окопы и строить деревянные укрепления. Венгры-егеря надеялись только на случай: деревенское население трудилось в поле, дома болтались одни детишки, а они, что бы ни произошло, с железным единодушием не помнили ни о чем. За каждого партизана, живого или мертвого, солдатам полагался отпуск, за трофейный автомат — двойной отпуск. Были среди наших солдат неутомимые собиратели трупов; в первое время и выстрелы гремели чаще: кто проверит, кем был доставленный в комендатуру покойник в крестьянской одежде: партизаном или не партизаном. Пули, однако, летели не только туда, но и оттуда; ежедневно хоронили одного-двух наших, и боевой дух приостыл. Солдаты рады были, если из патрульной поездки на велосипедах по лесным тропкам возвращались в деревню целыми и невредимыми. Винтовку они, скорчившиеся, потные мишени на тряском седле, и с плеча не снимали; что там, в гуще деревьев, они и смотреть-то особенно не смотрели.

Один рядовой как-то сказал при свидетелях, что сражаемся мы за Гитлера да за пузатых бар, — полевой суд; другой не подчинился, когда ему приказано было украсть свинью у одной крестьянки, да еще пытался доказать лейтенанту, мол, ему самому не понравилось бы, если бы другой кто-нибудь уволок свинью у его жены, — полевой суд; третий нарушитель попытался уклониться от приказа поджечь избу родственника расстрелянного партизана, — этому тоже не спустили. В пятой от нас деревне целый батальон отказался прочесывать брянский лес, в котором партизан было больше, чем белок на деревьях. В отместку немецкие самолеты разбомбили деревню, и половины батальона как не бывало. Однако урок этот — что союзник куда опаснее, чем противник — вовсе не подстегнул оставшихся на боевые подвиги.

В нашей деревне один капрал по какой-то загадочной причине не мог снести, что вечно пахнущий вином, злобно-надменный командир его роты, не в первый и не во второй раз, назвал его мать, в сопровождении соответствующей обстоятельной рекомендации, курвой с триппером. Ни слова не говоря, капрал выстрелил командиру в живот и, воспользовавшись поднявшимся переполохом, вскочил на лыжи и махнул к партизанам. Через два дня на деревьях были развешаны листки с вынесенным ему смертным приговором. Вина его усугублялась тем, что он унес с собой казенные вещи: шинель — одну штуку, шапку — одну штуку; в перечислении не были забыты ни кальсоны, ни теплые портянки, ни наушники. Мы читали этот документ и от души веселились — тем более, что убийца-капрал, предавший свою родину, передовой бастион европейской цивилизации, на четвертый день собственноручно написал на той же бумаге: он выносит смертный приговор председателю полевого суда, и посмотрим, кому удастся первым привести приговор в исполнение.

Командование запретило венгерским солдатам вступать в интимные отношения с хозяйками домов, где они были расквартированы: подобные отношения нарушают-де боевой дух контингента. Запрет этот дал дополнительную пищу для солдатского юмора; особенно радовались мы той, шепотом распространяемой вести, что в целях обеспечения физической и душевной гармонии наиболее сексуально озабоченных гонведов командование распорядилось доставить в расположение части двух здоровых молодых косуль. Но всех этих суровых или изощренных мер было недостаточно: кто-то сыпанул горсть песка в смазочную систему локомотива, еще кто-то — в двигатель самолета, который заглох в воздухе, и машина смогла кое-как сесть только планируя. В доме, где жил полковник, взорвалась печка; кто-то спилил несколько телеграфных столбов; получил пробоину ходивший через реку паром; однажды ночью на околице запылали стога; всюду появлялись листовки, призывающие солдат переходить к партизанам. Хотя в деревне нам жилось не так уж плохо, многие из нас считали, что время пришло.

Нина только головой затрясла и расплакалась, когда я попросил ее отвести меня в лес, к своим. Достаточно и того, что она им помогает, а мне лучше тут оставаться, ее постель — надежнее леса. Однако на другой день полевая жандармерия схватила ее; Нину били шомполами, мокрой веревкой по животу. Она готова была скорее язык откусить, чем выболтать что-нибудь. Она кричала, молилась и изображала дурочку; в конце концов ее отпустили: измочаленные работой жандармы склонны были верить, что русские бабы все до одной умственно неполноценные. Между тем Нина немало людей из деревни переправила к партизанам, а двух путейских рабочих уговорила положить на рельсы взрывчатку: в результате немецкий воинский эшелон пошел под откос, а перевернувшиеся вагоны с боеприпасами тут же оприходовали партизаны. Уборщицу одного нашего офицера она убедила отдать ей на час-другой служебную переписку и теперь просила меня перевести на русский язык план передвижения немецких частей. Один венгр, лейтенант, через нее послал партизанам ром, сигареты и, сверх того, карту патрульных маршрутов. И поклялся: мы, мол, будем только ходить по лесу, стрелять не будем, и они пускай не стреляют. Ладно, передали партизаны, но тогда им еще нужны противопехотные мины; согласие — превыше всего: получили они и мины.

Солдаты уже и меня считали посредником — и потому относились ко мне уважительно. От случая к случаю они объясняли мне, что ни переходить к партизанам, ни сражаться против них не хотят; я кивал, дескать, это вполне разумно, они радовались, что я с ними соглашаюсь. Набив целебными травами суму, Нина босиком отправилась куда-то на несколько дней, сказав, что торговать, но не сообщив, куда. Возвращалась она поздно вечером на телеге с двумя партизанами. Немцев, остановивших ее для проверки, она угостила сладким творогом, а когда те оказались по сторонам телеги, возчик хлестнул лошадей. Немцы в темноте стреляли вслепую, партизаны им отвечали; Нину ранило в лопатку. «Теперь ничего не поделаешь, придется уходить, — тоскливо говорила она, пока я ее перевязывал. — Птица в окно ударилась, жди смерть в доме». Она умоляла, чтобы я держал язык за зубами, среди партизан много большевиков, эти собственному брату кишки выпустят, если скажет что-нибудь, что не совсем по их религии. Ведь ее мужа тоже не сразу воспаление легких унесло, это она соврала мне, энкавэдэшники над ним поработали, потому что он сказал про них, что они барствуют, а трудиться им не по чину. Пришлось ему копать землю, стоя по пояс в воде, тут и здоровый не выдержал бы. Не любит она большевиков, но теперь уж скорей за них будет держаться, чем за наших. Коли Бог велел страдать, так лучше страдать от своих.

Полдня мы шли по лесу, пока из укрытия не выскочил к нам паренек с автоматом. Он радостно хлопал нас по плечу, командир тоже жал нам, семнадцати штрафникам, руки; для нас рукопожатие это было символом свободы. Нам выдали по винтовке и по шестьдесят патронов, мы по-свойски расхаживали среди партизанских землянок. Кто не хотел брать оружие, стал возчиком или рыл землянки. Я печатал на машинке листовки для тех, кто остался в деревне: переходите, здесь жизнь лучше. С помощью трофейного кода я расшифровывал и переводил на русский перехваченные радиограммы. Выбрав момент, мы совершали налеты на небольшие группы солдат, расквартированных в избах, стоявших у околицы, но не трогали их, а наоборот, приносили хлеб, сало, водку, чокались с ними: «Если не хотите переходить, давайте хотя бы не стрелять друг в друга». С собой мы забирали только оружие; ну, конечно, и тех, кто соглашался стать перебежчиком; между делом воровали, что под руку попадет: повозки, радиоприемники; а листовки разбрасывали по улице. Случались и перестрелки; я, кажется, застрелил двух солдат, когда мы спасали из-под огня одного нашего товарища.