Демоверсия - Полина Николаевна Корицкая

минуты опять неожиданно повернуться с широкой улыбкой на лице. Дедушка Митя умер раньше других родственников, и Аня его почти не помнила.

– Я еще кое-что запомнялэм.

Она смотрела на стекающие капли как-то равнодушно. Провела по ним тряпкой и стала собирать грязь со стекла. Потом насухо вытерла полотенцем, еще раз побрызгав средством. Раньше, когда она мыла стекла с мамой, они протирали их газетами. Но эти окна были пластиковыми, и газеты только царапали их – Аня пробовала.

– А ты знала, что ты – сокровище?..

Она помыла одну сторону и застыла. Потом слезла с подоконника и медленно пошла в ванную, вспомнив, что не домыла плафоны. Окно осталось открытым. Аня взяла плафон и открыла блестящий серебристый кран.

– Спасибо. Я буду носить его, не снимая.

Плафон был из очень тонкого стекла (один миллиметр – автоматически подумала Аня). Она мыла его губкой – и вдруг вспомнила, что надо закрыть окно, и домыть посуду, и плафон вдруг лопнул, вонзившись в ее пальцы. Аня сжалась от внезапной боли и тихо, одними губами заплакала:

– Я понимаю!..

* * *

Она стояла у Птичьего Древа и смотрела, как падают яблоки.

Бум.

Бум.

Бум.

Аня наклонилась и взяла одно. Надкусила, и из-под пальцев побежал прозрачный сок. Яблоко было сладким и не вполне похожим по вкусу на обычное: в нем были какие-то неуловимые ноты малины, кагора и арахисового драже в цветной глазури. Она откусила еще раз, и вдруг ей на плечо села птица и тоже стала есть это яблоко вместе с ней. Птица клевала сочную мякоть и курлыкала, шевеля сложенными крыльями. Аня подумала, что эта птица очень похожа на ту, из ее сна, только сейчас она не ест ее, а кормит. Она чуть вытянула руку, чтобы птице было удобнее клевать, и та пересела прямо на яблоко. Красная кожица стала быстро-быстро покрываться рваными белыми точками, из которых бежал сок и стекал по ладони вниз, впитываясь в землю.

Аня услышала какой-то шум и подняла голову. Она увидела, что к ней летят еще птицы, и еще – целая стая разных птиц. Все они были маленькими, самая крупная не больше голубя. Они обсадили Аню целиком: птицы сидели на ее плечах, на вытянутых руках, на голове, самые мелкие цеплялись коготками за волосы и платье. В воздухе стоял радостный гомон, и Аня ощутила какую-то внезапную целостность, абсолютное единение с этой стаей. Ей казалось, что сейчас ее платье превратится в перья и она взлетит вместе с птицами-сестрами на верхушку яблони, и они покажут ей что-то такое, чего она еще не видела, что-то самое ценное, о чем она до сих пор не знала. Но платье оставалось платьем, и Аня не взлетала, но и птицы оставались с ней. Они вели себя как люди в обычной очереди – одна ела, а другие терпеливо ждали, и все клевали понемногу, чтобы хватило остальным. Когда одно яблоко кончилось, Аня бросила огрызок тут же, на землю, и подняла другое яблоко, желтое. Она заметила, что многие яблоки, лежащие на земле, были уже поклеваны, и ощутила благодарность к этим птицам за то, что они едят у нее с руки, позволяя ей стать причастной к их жизни здесь, в каганате. Аня подняла очередное яблоко, и следующая птица подлетела и раскрыла клюв. Это была маленькая синичка, она моргала бусинками глаз и щебетала, будто приветствуя и благодаря. Аня улыбнулась. Синичка улетела, вместо нее, широко переставляя лапами, откуда-то явилась старая черная ворона. Она каркнула, клюнула один раз и улетела. Ее сменила другая птица. Аня подумала, что это похоже на очередь за каким-то дефицитным продуктом, совсем как из ее детства, в девяностых, когда стая женщин, закутанных в платки, стояла за колбасой, продаваемой по талонам, – по много часов, иногда занимая место с вечера и возвращаясь каждые два часа, подменяясь с соседкой. Эти яблоки словно были такими талонами, только круглыми, и блестящими, и разноцветными, как арахисовое драже, и сладкими, как сахарная вата.

Наевшись, птицы возвращались на свои ветки. Аня не знала, сколько времени прошло, но постепенно рука ее опустела, и почти закончились отброшенные деревом яблоки под ее ногами.

Она стояла на том же месте, опустошенная, умиротворенная, и смотрела, как перед ее лицом кружит маленькая колибри – размером не больше обыкновенного шмеля.

* * *

Аня часто резала пальцы, ей было не привыкать, но в этот раз получилось как-то особенно больно, и она заплакала – беспомощно и беззвучно, склонившись над раковиной. Потом вытерла глаза и собрала осколки. Почти все были крупными, и она подумала, что можно склеить их, чтобы не покупать новую люстру.

Было уже поздно, и в мастерскую она поехала на следующий день, сложив осколки в пакет и обернув полотенцем. В это время в ее голове всплыла похожая картинка.

Она наливает горячий суп в стеклянную банку и плотно закрывает крышкой, а банку оборачивает полотенцем, чтобы суп не остыл, а банка не разбилась по дороге. Ставит в пакет и кладет туда еще батон и полпалки колбасы.

Влад работает монтажником на вышке, далеко в Подмосковье, и она привозит ему обеды. Она временно осталась без работы, Лиля в саду, и Аня совершенно свободна, поэтому может себе позволить долго кататься туда-сюда на электричке. Однажды Влад даже позволит ей залезть на вышку вместе с ним.

Она будет лезть вверх внутри узкой ржавой трубы, качающейся от ветра, по маленькой лесенке из ребристых железных прутьев. Ветер гудит в трубе, труба качается – туда-сюда, и Ане страшно, но она лезет за Владом, вперед, к маленькому круглому просвету. Когда они залезут наверх, он процарапает ключами на вышке их имена. Влад плюс Аня равно сердечко.

* * *

Раскольников умер во вторник, через несколько дней после концерта.

Он решил выбраться с друзьями на дачу, и нужно было ехать на электричке. На платформе была драка, он вмешался, заступившись за какую-то девушку, и незнакомый парень ударил его в челюсть. Раскольников потерял сознание и упал как-то странно, боком, прямо на железнодорожное полотно. Электричка не успела затормозить.

Ане рассказали на следующий день, когда все собрались на репетицию. Почти все.

Они так и сказали ей:

– Он умер.

Аня не знала, что ответить. Она только вспомнила, как Раскольников сдувал пыль с гитарного грифа во время концерта и что на нем была очень белая майка, а степовки – черными, и кухня на Чеховской была вся в его стихах, которые он писал прямо