Заговор - Джонатан Рабб

Вот почему Боб сидел, запершись в своем кабинете, часами пялился в монитор компьютера, не замечая пакетиков из-под сырных шариков, захламивших пол возле мусорной корзины. Не то чтобы периоды сосредоточенности в уединении не были нормой, но на сей раз он ощущал себя в полной изоляции, все связи с двумя другими кабинетами на шестом этаже прервались, оставив неясное ощущение того, что бесповоротно. Сбитый с толку последней встряской, Боб позволил себе расслабиться, махнул рукой на сведения, задумался о личной стороне всего этого. Теперь вот пытался обрести обычную свою бесстрастность и обратить хитросплетения действительного мира в скрытую, безымянную игру. Слишком многим факторам позволял он умалять свои способности эту игру вести.

Все начало вставать на свои места сорок минут назад, когда Боб решил сменить направленность поиска.

Вместо того чтобы привязывать все к Шентену, он стал отслеживать даже самые отдаленные связи между основными игроками. Перекрещения их выдали один из ряда вон выходящий вариант: Эйзенрейх, загадочная рукопись, на которую Пескаторе угробил половину своей ученой жизни, похоже, наделяет смыслом слово, сорвавшееся с губ умирающей девчушки в Монтане. Каким-то образом Тига, Седжвика и Вотапека связывала эта книжица, существования которой еще никто не доказал.

Боб, что вовсе не характерно, решил придержать этот вывод для себя.

Ценой подобной решимости, однако, стало бремя ответственности: пришлось взять на себя обязанность сводить концы с концами в сведениях, которые так или иначе объясняли смерть одного ученого, исчезновение другого и возвращение бывшей оперативницы, такой хрупкой, что на сей раз ей, может, и несдобровать.

Играть такую ответственную роль Боб Стайн не привык.

Ощущение мягкого падения при снижении пробудило Сару. Она не впадала в сон, никаких видений, во всяком случае, но знала, что подсознательно ее мозг продолжает отбирать кусочки, которые начали складываться воедино. Подсознательно Сара понимала, что она, как и все люди, в каждый данный момент загружает лишь три процента мозга. И верила, что остальные девяносто семь процентов, если дать им волю, сами принимаются за дело. Вот почему сон всегда так важен.

Проблема была в том, что ее подсознание утаивало ответы, и настолько, что приходилось уповать на инстинкт, дабы в подходящие моменты выявлять необходимые истины. А это значило — работать как положено, позволяя себе забираться в арсенал, поджидающий в подкорке.

Сара всегда так работала. Вспомнились девятилетней давности Берлин, ночная стужа, когда она столкнулась с неким Оскаром Теплицем, коротышкой лейтенантом восточногерманской Штази,[15] человеком, выскользнувшим из сети, куда Советы улавливали своих верноподданных, когда начала рушиться стена. Даже тогда Теплиц давал империи всего два года жизни. Он выследил Сару, сказал, что ему нужно выбраться, но не на Запад, а просто — выбраться. Туда, где он мог бы жить сам себе хозяином. И он был бы признателен. Сара тут же поняла, что это даст. Через три дня Теплиц скончался на ее руках, и родился Ферик. Замысел, если абстрактно, от простоты, на деле — от чистого инстинкта. Надуманные хитрости, официальные бумаги: сведения, обнародованные в решающие моменты, чтобы сбить с толку глупых простаков из рушащейся восточногерманской тайной полиции. Факты, пусть и неполные, которые подгоняют, удивляют и ослабляют ее противника. Возможно, это всего лишь далекие отсветы великой истины, но и их хватило, чтобы убедить врага, что его положение хуже. Хватило, чтобы внушить ему страх и сомнение в себе.

Хватило… от жалкого мозга, которому нравилось устраивать тайный склад из открытий подсознательных девяноста семи процентов.

Ксандр потер ладонью шею у затылка, прикосновение ледяных пальцев к нежной коже дало встряску всему телу. У него всегда так с руками: стоило начать листать или вычитывать заполненные каракулями страницы, как они обращались в промерзшие клешни. В тусклом свете от верхнего освещения зала читать записи было трудновато, тем более что Ксандру не терпелось попасть на рейс 202 «Люфтганзы», вылетавший в 5.35 во Франкфурт. Он устал, но был доволен: удалось разобрать все, кроме двух, двадцать четыре страницы — итальянский текст оказался довольно разборчивым.

С первым томом манускрипта он покончил куда скорее, чем предполагал: Ферик давал ему час до отправки в аэропорт Хитроу. Сначала он просто-напросто предался новизне открытия, восторгу первого просмотра, но восторженность его была недолгой. Если бы ничто не отвлекало от наслаждения научным постижением, чтение, может, доставляло бы ему удовольствие. Только мысли снова и снова возвращались к Вотапеку, Тигу, Седжвику — людям, вознамерившимся нарушить теорию, претворив ее в действительность. Слишком легко теперь понималось, как Вашингтону выпала участь разминки, репетиции, привнесения в двадцатый век теории шестнадцатого века. Уже не недостающее звено в изящном каноне политической мысли — трактат «О господстве» стоял особняком как пособие по манипуляции и принуждению, его современность, актуальность окрашивали каждую страницу в мрачные тона реальности, искажали и извращали отвагу и здравомыслие Эйзенрейха.

Ксандр позволил себе, отрешившись от теории, задуматься о самом человеке. И вынужден был признать, что есть нечто неодолимое, некая уверенность в том, как монах выстроил свои идеи. Как будто он доподлинно верил, что передает на бумаге Божью волю. Ксандру оставалось только надеяться, что подобное божественное вдохновение не двигало троицей нынешних его последователей.

Больше, признаться, тревожило упоминание о четвертом человеке, который дергал за ниточки, управляя другими, сам оставаясь за сценой. Прочитанное наполнило Ксандра еще большим беспокойством не столько за себя, сколько за Сару. Он понимал, что она ввязалась во что-то более опасное, чем любой из них себе представлял. «За меня не тревожьтесь». Делать это, он чувствовал, становилось все труднее и труднее.

— Объявляют посадку, — донесся голос Ферика. — Уберите бумаги…

— Знаю… уберите их подальше! — Фразу эту Ксандр за последний час слышал раз шесть: Ферик настоятельно требовал, чтобы манускрипт был убран с глаз долой. Быть посему.

— Надеюсь, у них найдется кое-что получше арахиса, — бурчал Ферик, кося глазом на двух мужчин, присоединившихся к очереди на посадку. — Крендельки соленые куда вкуснее.

Нью-Йорк. 4 марта, 12.18

Вид с Бруклинского моста открывался великолепный, нижний Манхэттен возносился бетонными выступами, уличное движение было свободным, односторонние объездные пути создавали лишь незначительные задержки. Отгородившись ядовито-яркими конусами, трое дорожных рабочих истово трудились над огромной заплаткой на асфальте мостовой: срочный ремонт до наступления часа пик. Довольно странно, но бригада эта ожидала вызова. Возможно, потому, что пару часов назад именно они и порушили дорожное покрытие небольшим, похожим на лапу якоря приспособлением, опущенным с мчавшейся на хорошей скорости машины. Двое из бригады работали дорожными ремонтниками уже больше трех месяцев. Как-то так получилось, что выбор провести ремонт на мосту пал именно на них. Последний из троицы прилетел только сегодня утром. Специалист-подрывник.

Рабочие аккуратно вырезали пласт покрытия (четыре фута в ширину и два в длину), в центре которого располагалось двухдюймовое отверстие водостока, тянувшегося до самого центра моста. Глубиной не более шести дюймов, сток теперь был заполнен четырьмя брикетами и крохотным черным коробком, сбоку от которого шла, выбираясь на поверхность, резиновая антенна. Сток пузырился залитой в него желтой жидкой смолой, уже начинавшей густеть. Не торопясь, рабочие принялись заравнивать все смесью асфальта с щебенкой, тщательно следя за тем, чтобы антенна тянулась плашмя вдоль наращиваемой поверхности. В десять минут они завершили ремонт, оставив лишь крохотный след от своей работы — утолщенный кончик антенны, торчавший прямо под ограждением моста.

Подрывник собрал свою сумку и направился к стоявшей у въезда на мост машине. Рабочий день, он знал, предстоит долгий. Ничего не поделаешь, у Манхэттена столько мостов и туннелей, которым нужен такой ремонт!

То ли в Северной, то ли в Южной Каролине они пересели на другой самолет — двухмоторную летающую лодку, — который, одолев последний перелет до острова Вотапека, прыгал теперь по гребням прибоя к пристани. Когда самолет причалил к берегу, стал виден одинокий дом; плоский и широкий, он тянулся поверху крутого утеса, вырастая, казалось, из камней. Легкий стук металла о дерево известил: путешествие окончено. Когда дверца открылась, в салон ворвался густой воздух, поток персикового солнца хлынул на занавеску, отделявшую пассажиров от летчика. Выйдя наружу, трое прибывших поспешили вперед, качающийся причал подгонял их, мерно вздымавшиеся дерево и вода заставляли переваливаться с боку на бок. Крутая стена из зазубренных скал подбиралась к равнине, поросшей травой, которая густым ковром стелилась перед домом. Попасть туда можно было только с помощью канатного подъемника, кабина которого ожидала их слева от конца причала.