Колымская повесть - Станислав Олефир

Но, тем не менее, бабушка Мэлгынковав переживает и за внучат, и за сына, и за невестку. Хотя вида не кажет. Правда, один раз все же проговорилась.

Мы с Кокой ремонтировали бензопилу, бабушка Мэлгынковав варила клей из рыбьих кож, Рита, устроившись возле дымокура, читала книжку, а у ручья Николай Второй делал пряговому оленю чиклятку. Олень крупный и сильный, но очень «дурной» и совершенно не слушается вожжей. Чуть запрягут, принимается кружить на месте или сталкивает бегущего в паре с ним оленя на кочкарник. Вчера по пути от стада он три раза перевернул нарты вверх полозьями и сломал в них распорку. Теперь Николай Второй уложил строптивого ездовика на землю, обвязал вокруг шеи веревку и уже битый час дергает за нее тяжелым вырубленным из сырой лиственницы колом. Рывки до того сильные, что, кажется, у оленя вот-вот отвалится голова или сломается шея. Олень тяжело дышит, то и дело вскидывается, отталкиваясь от земли животом на добрую четверть, но не произносит ни звука. Николаю Второму тоже не сладко. Он взмок, раскраснелся, малахай сползает на глаза, а поправить недосуг. К тому же обе руки заняты колом.

— Он ему маленько чиклятку — сотрясение мозга делает, чтобы не крутил, когда тащит нарты, — объяснил мне Кока. — После чиклятки все олени ходят как по ниточке. Ни вправо, ни влево не свернут. Голова у него очень сильно болит. Потом сдохнет скоро.

— А тебе его не жалко? — показываю Коке на спеленатого оленя. — Ведь так и шею свернуть недолго.

Он двинул плечами:

— Может и жалко, но что делать? Ездить все равно нужно. Если олень не подчиняется — хуже не бывает. У Николая Второго олени самые послушные, он их — лучше всех понимает.

Бабушка Мэлгынковав, подняв голову, вслушалась в слова Коки, затем перевела взгляд на склонившуюся над книгой Риту и, горестно вздохнув, вымолвила:

— Оленя понимает, а жену понимать не желает. Лучше бы ей чиклятку немного сделал. Может, не такая ленивая была бы.

ЛЮБОВЬ И САМОГОН

Для женщины нет большего позора, чем сварить оленину так, что мясо отстанет от костей. Не доварить — тоже радости мало. Оленина — мясо особенное. Чуть поторопился — жесткое, как лосиная шкура, опоздал — никакого вкуса. Зато если угадаешь — нежное, ароматное, вкусное! Даже дед Хэччо запросто разжевывает его своими деснами. Здешние хозяйки никогда не пробуют мясо на вкус. Мол, нужно же определиться, готово или пусть еще покипит? В этом деле они отличаются особым талантом.

Мужчины доверяют им, и, как голодны не были бы, никогда не торопят. Мол, давай поскорее, горячее сырым не бывает. Здешний мужчина обычно не вмешивается в кухню, просто сидит посередине яранги или палатки и терпеливо ждет. Когда уже совсем невмоготу, берет топор и отправляется колоть дрова. Дождавшись ужина, съедает совершенно безропотно все, что бы ни подали. Может, как раз отсюда и пошла молва об их пресловутой выдержке.

Самая вкусная оленина получается у бабушки Мэлгынковав. Бабушка Хутык всегда ее чуть-чуть не доваривает, жена бригадира Галя — переваривает. Рита готовит оленину, словно это самая обыкновенная баранина или свинина. Она у нее заправлена луком, лавровым листом, перцем и солью. Хотя бабушка Мэлгынковав утверждает, что в интернате всех портят, у Нади с Моникой мясо получается ничуть не хуже, чем у нее. Кстати, вчера вечером эти хозяйки пришли к нам в гости, и мы целый вечер выясняли, кто из них в палатке главнее?

— Обе главные, — в который раз пыталась убедить меня Моника. — Чего нам делить? В интернате всегда жили вместе, ни разу не ругались. Здесь тоже вместе живем. Так намного лучше. И дров меньше, и за детьми присматривать удобнее. Моя сестра Люба, что в первой бригаде работает, на минуту из яранги вышла, а Максим на себя чайник опрокинул. У нас с Надей всегда кто-нибудь возле детей остается. А чтобы командовать — такого не помню.

Я никак не могу согласиться с ее доводами. Если на корабле два капитана, он при первом шторме идет ко дну. Наверняка одна из подруг все же верховодит, а признаться не хватает духу.

— А кто из вас решает, какую еду сегодня готовить? — спрашиваю у них.

— Кто угодно, — уверенно заявляет Надя. — Кому что придумается, тот и готовит. Но если так уж хочется каждому свое — можно сварить и то и другое. Что нам печки жалко?

— А место под палатку или ярангу, кто выбирает? — интересуюсь я, вспомнив, как часто спорили по этому поводу дед Кямиевча и баба Мамма.

— Витя! — почти хором ответили Надя с Моникой. — Он по этому маршруту всю жизнь с оленями ходит, почти каждую кочку наизусть знает.

— Ну, хорошо, — согласился я. — Утром, когда в яранге холодно, кто первым поднимается развести огонь в печке?

Моника смеется:

— Теперь почти каждый раз я. Мне все равно Людочку кормить. А когда ее Димка грудью кормился, всегда она — подхватывалась и печку тоже растапливала.

И вдруг меня осенило:

— А мясо! Кто из вас двоих решает, что оно сварилось и можно подавать на обед?

Моника посмотрела на Надю и вдруг рассмеялась:

— Надя. Конечно, Надя! Она в интернате всегда вкуснее всех готовила, а я или не доварю, или переварю. Соль тоже правильно сыпать не умею. Поэтому всегда ее слушаюсь…

Ни Надя, ни Моника уважением у деда Хэччо не пользуются. Он то и дело ругает их, утверждая, что раньше парни и девушки были лучше.

— Оленеводы называются, а надеть нечего, — брюзжит он. — Встретил челбаньинское стадо, смотреть стыдно — пастухи в валенках ходят! Один вообще, в блестящем пальто и шапка, все равно как гнездо куропатки.

— Но наши-то пастухи нормально одеваются, — возражаю деду Хэччо. Он удивленно смотрит на меня, словно я сморозил несусветную глупость, затем возмущенно взмахивает руками и плюется:

— Почему говоришь, нормально? В прошлом году в тех кухлянках, что оленей пасли, в Анадырь на ярмарку поехали. Еще и хвастают, что только они были в национальной одежде. Все, говорят, их фотографировали. Я, когда молодой был, разве так делал? У меня зимой одна кухлянка была, весной другая, летом из пыжика, чтобы не жарко было. Штаны тоже разные, и торбаса разные. Одни на лосиной подошве, другие на оленьих лапках, третьи из ларги. Если нужно жениться или одеваться на бегование, снова другая кухлянка была. На четыре нарты одежда не вместилась бы. А сейчас в одну мунгурку спрятать можно.

— Вы же сами рассказывали, — заговорщицки подмигнул мне Кока, — раньше кочевали на трех нартах, а сейчас на тракторные сани не вмещаетесь. Видите, каким богатым стали?

— Бога-атым! — удивленно тянет дед Хэччо. — Таким богатым, что на сани не вмещаюсь, меня геологи сделали. Раньше у нас по всей тайге лабазы стояли. Где летние пастбища — летняя одежда хранилась, где грибов много и гон хорошо проводить — осенняя, на ягельниках — зимняя. И мука там лежала, и патроны, и нарты, и все остальное. Если все собрать за два раза трактором не увезешь.

Мальчик родится, ему родители на смерть сразу все готовят. Винчестер, патроны, ножи, маут, уздечки, погонялку с калакалом. Нужно, чтобы все под рукой было, что ему в другой жизни пригодится. В большую нерпичью шкуру все сложат, зальют хорошо жиром и цепляют на лиственницу. Все в стойбище знают, где это висит, а тот, для кого приготовлено, не знает. Грех было знать. Сейчас повесишь — геологи украдут. Словно голодные росомахи: везде бегают и крадут.

— Так при чем здесь молодежь? — удивленно говорю деду Хэччо. Тот отворачивается, снова сплевывает и наконец спрашивает:

— Не понимаешь? Правда, не понимаешь? Раньше все парни оленей пасли, белок стреляли, кету ловили. Никто не воровал. Стыдно было чужое взять. А сейчас ничего не стыдно, все геологами стали, ничего не спрячешь…

Я вспомнил сейчас о геологах, потому что, благодаря им, смог подружиться с бабушкой Хутык. Чего греха таить, мне с первых дней жизни в стойбище очень этого хотелось, ведь может быть, бабушка Хутык последняя шаманка в колымской тундре. Но получалось совсем наоборот. Приду от стада, застану ее в нашей палатке веселой, разговорчивой — все нормально. Поздороваюсь — промолчит. Потом поднимется и уйдет. Не придумывает никакого повода, не извинится или еще что, а просто: поджала губы и пошла.

Когда мы вдвоем с Прокопием кололи для нее дрова или помогали ставить ярангу, бабушка Хутык разговаривала только с Прокопием, словно меня рядом не было. Да что там Прокопий! Однажды я играл с собакой и нечаянно уронил повешенную на просушку свежую оленью шкуру. Бабушка Хутык рассердилась, но отругала только Матака, давая этим понять, что пес из нас двоих самый умный.

Более терпимо относилась ко мне бабушка Хутык, когда я приносил ей рыбу. Это неправда, что все без исключения оленеводы искусные рыболовы. Самый заурядный рыбак, удящий карасей в Днепре, даст по этой части нашему пастуху сто очков вперед. Рыбалкой здесь занимаются только, когда этой рыбы в реке или озере больше, чем воды. Зачерпнул, загрузил, потащил полные нарты к стойбищу. А гоняться за каждой рыбой с удочкой или спиннингом занятие слишком кропотливое. Рыбу, как ни странно, все любят до самозабвения и за пару жирных кижучей готовы уступить оленя.