Набор фамильной жести - Ирина Алпатова

– Но, Паша, неужели ты ни разу не услышала голос крови, ее зова? Воронцовы! Прасковья, я не поверю, что Воронцовы себя никак не проявили! Ты рисуешь? Музицируешь?

Она? Нет, Паша ничего такого в себе не замечала и не слышала, даже шепота. Нельзя же называть рисованием ее каракульки, разве что с «музицированием» дела обстояли лучше, да и то с натяжкой. Естественно Воронцовы никак себя не проявили именно в ней, в Паше. А с какой стати? Она всегда была старательной, но не более того. Только вряд ли старушка обратит на Пашины доводы внимание. Но нужно же было о чем-то говорить с этой больной старой дамой, и Паша вспомнила про Маню, а почему бы и нет? У нее голос, у нее талант, и если Пашу записали в племянницы, то чем хуже Машка?

– Я не рисую, музицирую так себе, а вот Маша очень хорошо поет.

– Какая Маша, при чем здесь Маша? Ты говоришь о дочери Николая и этой женщины ? Но какое отношение она имеет к нам, Воронцовым? Речь идет о тебе. – Ого, с каким высокомерием старая дама произнесла эти слова!

У Паши появилось странное ощущение, что она раскачивается на качелях: вверх – перед ней милая трогательная старушка, вниз – надменная умалишенная старушенция, возомнившая себя Наполеоном. И Паша меньше всего ожидала, что речь пойдет об этой фамилии.

– А разве не имеет? – осторожно спросила она, чтобы хоть как-то поддержать ускользающую нить их странной беседы.

– Ты бредишь, деточка. Воронцовой была твоя мать, но не отец. Конечно, Николай, царствие ему небесное, был выдающимся музыкантом, но при этом еще и обыкновенным подкаблучником. Ему нужна была железная рука, сам он решения принимать не умел. А Лиля, гордая до глупости, впрочем, как мы все, не смогла простить измены, и вот результат! Его прогнали, он поплакал, повалялся у Лили в ногах и… ушел. Он не должен был ее слушать, не должен был уходить! То есть нужно было дать Лиле время, возможно, она бы смогла изменить решение.Так нет же, он подчинился, и Маринка тут как тут, еще бы, дождалась своего часа – накинула на шею аркан и увела. А твоя мать осталась ни при чем.

Ладно, Паша не стала принимать близко к сердцу эти бредни насчет ползающего на коленях отца, она пропустила их мимо ушей.

– А где… И что с ней случилось?

– То, чего и следовало ожидать. Ей не нужно было рожать, так считали врачи, и я тоже так считала. У них с Николаем долго не было детей, и вот именно в такой момент Лилия узнала, что ждет ребенка. Немыслимо. Почти сорок, это, знаешь ли, и для здоровой женщины поздно, а уж Лиля всегда была хрупкой до прозрачности. Она умница, талантливая пианистка, между прочим. А повела себя как обычная баба. Рожу, и все тут. – Старушка помолчала. – Я думаю, что Николай, если бы узнал, что она ждет ребенка, с ума бы сошел. Две бабы, и обе беременные.

Ну вот, она его прогнала и ничего говорить не стала. Беременности обрадовалась, не знаю как. Сказала, что это ей дар великий, что о большем она и мечтать не может. Мне тоже велела молчать, мол, рожу для себя, это мой, и только мой ребенок будет. Вот и родила. Она умерла через три месяца – сердце остановилось, и все. Я то время не очень хорошо помню. Наш отец, твой дед, за год до этого умер, потом Лилия. Николай тебя взял в новую семью. Я бы не справилась, Прошка. Я никогда с детьми не имела дела, я испугалась и сама в больницу попала, просто не выдержала этой абсолютной пустоты вокруг.

Паша судорожно перевела дыхание, и тетя истолковала это по-своему:

– Нет, ты не думай, я тоже с сердцем слегла. Это потом уже стерва придумала меня чокнутой объявить, когда Николая не стало. И ведь нашла, чем меня сюда заманить. Наталья – а мы с ней всю жизнь, с первого класса друг друга знали – мол, в этом пансионате и при смерти лежит и меня зовет. И я приехала, Прошка, сама приехала! Я никогда ни в ком не нуждалась, не привязывалась ни к кому, кроме отца и сестры, а с возрастом сентиментальной стала, что ли, и поехала… все-таки Наташа была единственной подругой, с детства, после смерти Лили только она…

– А она тут… была? – очень тихо спросила Паша.

– Не знаю, мне сказали, что я опоздала, она уже умерла. Если она меня и в самом деле сюда звала, то уж точно не навсегда, знаешь ли. – Голос тети стал как будто жестяным.

– И вас никто не искал?

– А некому было, я всегда держала всех на расстоянии. Да и кому нужна одинокая вздорная старуха? И я даже представить себе не могла, что мне тоже дар будет в виде Шуры…

«Меня тоже, наверное, никто искать не станет, если что», – подумала Паша и испугалась этой мысли. Старая дама бредила, говорила чушь, ей нельзя было верить.

– Но зачем?! Для чего все это? – Теперь Паше хотелось, чтобы эта странная старуха выкинула какой-нибудь нелепый номер или произнесла откровенную глупость, чтобы не было так невыносимо тяжело дышать, чтобы стало ясно, что все это лишь игра ее больного воображения.

– Зачем? Хотя бы затем, что теперь эта дрянь – моя опекунша, как я понимаю. У полоумной, но очень небедной старухи нет никого из близких, про племянницу знаем только мы с Шурой да она. Маринка – десятая вода на киселе, но какая-никакая родня. По крайней мере, она наверняка расстаралась это доказать. Лилия ее сама в наш дом пустила, занималась с ней, бездарью. Как же, девочка из провинции, рано осиротела, ничего хорошего в жизни не видела, но так мечтает о сцене! Вот она сестрицу и отблагодарила, тем более что мечтала в основном о «положении». Николай оказался очень кстати. А главное, Прошка, это коллекция картин самого Воронцова! Вот человек и заботится. Уж не знаю, что она придумала, но, полагаю, с ее изворотливостью ей было не особенно трудно.

Да, подумала Паша, наверное, не очень.

– И поверь, Прошка, – сухая скрюченная лапка коснулась Пашиной руки, – если бы все так не случилось, мы бы с тобой общались. По крайней мере, я на это надеялась. Николай просил меня подождать, не говорить тебе правду, пока ты не подрастешь, и потом все тянул и тянул, мол, это тебя травмирует. Мне кажется, он просто боялся, не знал, как ты к этому отнесешься. Когда он умер так внезапно, я подумала, что Маринка только и ждет, чтобы от тебя избавиться, а она по-другому рассудила. Решила, что лучше считать тебя своей родной дочерью, чем единственной наследницей Воронцовых. И избавилась от меня.

Я тебе писала несколько раз, пока могла, но давно. Вот. – Тетя поднесла к Пашиному лицу руки, и та увидела изуродованные болезнью, скрюченные пальцы. – Это мне, Прошка, наказание божье, я знаю. Я ведь тоже рисовала раньше, не так, как отец, но все же. Для меня живопись была самым важным делом в жизни. Я отца к Лиле ревновала, как же так, я – художница, как и он, а Лиля – в любимых дочках? Хотя теперь я ничего не знаю… Считала, что имею право жить только творчеством, пусть другие тратятся на пустяки, только не я. И вот итог. Ни живописи, ни… Но слава богу, мы встретились все-таки, хотя бы и так. Я хочу, чтобы ты знала про свою мать, она тебя любила. Пусть недолго, но изо всех сил. И я… Хоть на старости лет поняла, что есть вещи не менее важные…