Сердце Пармы - Алексей Иванов

– Верю, князь, – кивнул Бичуг.

– Тогда мы сейчас будем поднимать мою дружину. Мы выйдем на Каму и перед Уросом примем бой с московитами. Когда люди Уроса увидят, что льется наша кровь, они осознают опасность и побегут. Пусть не жилища, не припасы – но жизнь свою они спасут. А мы должны драться, сколько сможем, чтобы сдержать русов, пока наши уходят... Так?

– Так, – сказал Бичуг.

Мичкин помолчал, нервно переплетая пальцы.

– Мы можем погибнуть, – наконец произнес он. – И скорее всего мы погибнем. Но мы должны идти, так?

– Так, – хрипло подтвердил Бичуг.

До рассвета Мичкин метался по Уросу, поднимая спящих людей и собирая свою дружину. От суеты, от того, что ему пришлось много раз повторять одно и то же: «Бегите! Идут московиты! Бегите! Идут московиты!..», его тревога померкла, сменившись досадой на неповоротливость сородичей, на их страх, лень, неверие. Когда поголубели ельники на дальнем берегу, а один край Камы засиял рассветным серебром, из лодочных сараев дружинники начали выводить длинные каюки.

Ротэ и Ерик спали. Мичкин потряс Ротэ за плечо.

– Вставай! – твердил он. – Вставай скорее! Бери сына и беги!

Ротэ села, спросонок глядя на мужа испуганно и непонимающе. Мичкин, сшибая и топча вещи, вытаскивал из ларя дедовский меч, со звоном натягивал ржавую кольчугу, скрипел зачерствевшей кожей боевых перевязей.

– Московиты идут! – поднимая Ротэ на ноги, вновь говорил он. – Бросай все, бери Ерика, уходите из Уроса!..

– А ты?.. – цепляясь за него, со страхом спросила Ротэ.

– Я с дружиной задержу их, насколько можно.

– Нет! – прижав ладони к вискам, не сводя с мужа глаз, затрясла головой Ротэ. – Я буду ждать тебя в твоем доме!..

– Уходи! – заорал на нее Мичкин. – Они убьют всех!.. Беги в Модгорт!

– Я жена князя! Я не побегу из города, который он защищает!..

Мичкин в ярости швырнул шлем на камни очага. За кожаной занавеской заплакал разбуженный Ерик.

– Я не хочу умирать, зная, что моя жена и мой сын тоже умрут! – сдерживая бешенство, сказал Ротэ Мичкин. – Я хочу драться, зная, что от этого мои любимые люди спасутся! Ты понимаешь меня, Ротэ? Беги в Модгорт!

Царапнув ножнами бревна керку, Мичкин с порога прыгнул в пыж и, не оборачиваясь, оттолкнулся от дома.

Тринадцать больших каюков уже покачивались у ворот Уроса. Над одним из них высоко торчал шест, увенчанный лосиными рогами, с которых свисали ленточки с изображениями Тайменя. Это была княжеская вайэра, Водяной Лось. В каюках сидело по пять-восемь воинов с луками, мечами, длинными копьями.

– Вперед! – крикнул Мичкин, встряхнув шест с рогами.

Сердце его запело, когда он увидел, как узкие и хищные, словно щуки, каюки выстроились клином и понеслись в хрустальную лазурь рассвета по глади камского плеса. В тот миг свой отряд показался Мичкину непобедимым. Он даже не оглянулся на Урос, на родные Беличьи Гнезда. Ему хотелось выплеснуть на врага то воодушевление, тот порыв, что кипели в его душе и переполняли грудь.

Каюки промчались створ, плавно зашли за поворот, и тут Мичкин увидел русское войско. Картина была такой яркой, красочной, торжественной, что он не выдержал и закричал. Под бескрайним, безоблачным, лазоревым небом по зеркальной и густо-синей долине Камы, четко ограниченной зубчатыми стенами сизых ельников, медленно плыл целый город – множество огромных плотов и плоскодонных широких барок. Они управлялись парами весел-потесей, вырубленных из цельных сосновых стволов. У каждого весла в ряд стояло по десятку человек.

Плоты и барки густо заполняло войско, которое в ясном рассветном сиянии сверкало броней, шлемами, мечами, копьями, кровянело ало-серебряными щитами, было пестро изузорено хоругвями, шитьем княжеских шатров, блеском плащей-корзн и дорогих ферязей у сотников и есаулов, разноцветьем сукна лошадиных попон. Все это вмиг напомнило Мичкину ловлю на нересте, когда в бурлящем хрустале мелкого переката, в струях весеннего солнца радугой переливаются сотни, тысячи, сотни тысяч рыб. Мичкин и сейчас почувствовал себя, как в путину: на него плыл целый город, а он ликовал, потому что так много было врагов: бей, и от каждого удара будет падать сразу десяток.

Каюки и плоты сближались. У московитов запели рожки. Воины выстраивались по краям плотов, сдвигая щиты. Длинные копья выдвигались во все стороны, уложенные на плечи щитоносцев. За шлемами первых рядов щетиной поднялись бердыши, секиры, шестоперы, клевцы на длинных ратовищах, пики с яловцами, чеканы, топоры. Заржали растревоженные кони.

Мичкин оглянулся. Его дружинники натягивали рукавицы, чтобы не ободрать пальцы о тетиву, смачивали луки, перекидывали на борта кожаные щиты. На корме гребцы ложились на спины, передний – затылком на живот заднего.

– Рассыпай строй! – закричал своим Мичкин. – Входите между плотов! Бейте по коням!

Словно ветер порывом дунул от русского войска – это взвился рой стрел и взбурлил воду вокруг лодок. Каюки стали расходиться «еловой лапой», втягиваться в протоки между русскими плотами и барками. По сторонам дробно замелькали ряды щитов, гуще стал свист стрел. Над головой Мичкина провыла сулица. Каюки неслись вперед, в глубь русского войска. Пермяки отвечали на стрелы стрелами и не приближались к щетке копий. Пермские стрелы летели в коней, чьи крупы, шеи, головы виднелись за рядами ратников. Обожженные болью, кони ржали, вставали на дыбы, рвали привязи, метались, сшибая людей, топча их копытами, скидывая в воду. Свалившиеся в волны орали, цепляясь за бревна плотов, или под тяжестью доспехов колунами проваливались на дно. Стрелы и сулицы московитов проносились над пермяками и разили своих же.

Мичкин видел, как за надвигающимися на него плотами искрой горит алый шатер русского князя.

– Идите на кана русов! – крикнул своим Мичкин.

При виде смятения, охватившего оставшиеся позади плоты, ему показалось, что победа совсем близко. Надо только прорваться к князю, набросить на него сеть, подрубить шест его шатра и кинуть в Каму хоругвь, на которой горделивый, изнеженный русич копьецом тычет с коня в извивающегося пермского ящера. В запале Мичкин уже не обращал внимания на то, что и пермяки падают в камскую синь, пронзенные стрелами, что один каюк перевернулся, а два других плывут с грудами окровавленных мертвецов.

Мичкин пробивался к княжескому плоту, и к его каюку присоединялись уцелевшие, вновь выстраиваясь клином. Русы поняли, куда метит пермская дружина. Ближайший плот грузно замахал веслами-потесями, медленно двинулся наперерез. Сзади в него врезался другой плот – мелькнули в воздухе обломки весла, и, как шишки, посыпались в воду ратники. Плот, треснув, разошелся узкими связками бревен. Поплыли кони, щепки, стрелы, деревянные щиты, шапки; огромным пузырем вздулся белый шатер сотника; горшками закачались на волнах шеломы; чешуистыми рыбами наискось скользнули ко дну тяжелые кольчужники. Некому стало прикрывать русского кана. Его плот был прямо на острие пермского косяка.

Но русский кан не дрогнул. Передний ряд ратников раздвинулся, поднимая копья. Четыре воина вышли на край плота, уткнув в бревна ратовища секир, и на выемку лезвия положили длинные черные железные трубы. Сзади им протянули горящие лучинки, и эти четверо сунули огоньки в комли железных стволов. А затем и небо, и река раскололись грохотом, как в грозу, колесом кувыркнулись в глазах Мичкина, и он плашмя полетел в воду.

Мичкин вынырнул, потеряв и меч, и родовую вайэру. Кольчуга утягивала обратно, и плот русского князя надвигался, как остров. Мичкин увидел блестящие днища перевернувшихся каюков, фонтаны брызг там, где тонущие воины его дружины еще боролись с тяжестью кольчуг. Рядом качалась на волнах двухбревенная связка из разбитого плота. Мичкин выбросил руку, цепляясь за нее, и тотчас раскаленная игла пронзила ладонь. А вслед за этим тяжелая потесь ударила по голове, сминая шлем, и окунула Мичкина в черную, холодную воду беспамятства.

Если бы не стрела, прибившая его к бревенчатой связке, Мичкин бы утонул. Он очнулся словно бы в другом мире. Вокруг не было ни души. Огромная и пустынная река сияла под солнцем. В лесах по берегам чирикали птицы. Связка лежала на золотистой отмели, вытащив за собой Мичкина.

Мичкин подтянулся и лег на бревно. Голова разламывалась. На затылке волосы запеклись от крови колтуном. Князь обломил стрелу и сдернул руку. Боль широкой, горячей волной омыла виски. Спина и бок затлели углями – там в тело были вбиты кольца кольчуги; видно, его, потерявшего сознание, издалека еще пробовали добить стрелами. Мичкин, дрожа челюстью от напряжения, боли и холода, тяжело поднялся и, прищурившись, огляделся. Это Налимья старица... Вон и маленький идол Отца-Налима на глинистом обрывчике... Его, Мичкина, снесло течением гораздо ниже Уроса. Солнце стояло над головой. Покачиваясь, Мичкин побрел к матерому берегу. В голове его пылал горячий, сверкающий туман.