Одни сутки войны - Виталий Мелентьев

Над немецкой стороной постепенно мерк и отодвигался закат. Передовая просыпалась — амбразуру осветил ядовито-желтый свет далекой ракеты.

— Слышь, Андрей, пароль немецкий узнал? — спросил Сутоцкий.

— Нет. Старший у них убит, а эти не знают.

— Дела-а…

«Сутоцкий все время словно контролирует меня», — отметил про себя Матюхин и разозлился.

Они сидели молча. Грудинин стал скручивать новую цигарку, но Николай положил руку на кисет:

— Не нужно, старый, береги сердце.

Грудинин покорно спрятал кисет, поерзал и, прикрыв глаза, откинулся на прохладную стенку дзота.

Время как бы остановилось, зрение не требовалось. Зато напрягся слух. То справа, то слева строчили пулеметы, где-то глухо ударил пушечный выстрел. Это было так привычно, что никто не обратил внимания. Слух искал каких-то особых звуков. Каких именно, никто не знал, но каждый наверняка отличил бы их в любой сумятице.

И они дождались этих звуков — говор, торопливые шаги. Из-за двери донесся голос офицера разведки:

— Полный порядок. Выходи строиться.

«Нашел время острить», — сердито подумал Андрей и медленно поднялся. Они опять попрыгали, проверяя снаряжение, и не спеша вышли из дзота. Молчаливые пулеметчики смотрели им вслед большими, по-птичьи округлившимися глазами, Гафур приостановился на пороге, вежливо попрощался:

— До свидания.

Ему никто не ответил. Это показалось плохим предзнаменованием. Все, что копилось в этот суматошный, трудный день, возникло вновь и окрепло. Предстоящее казалось если не безнадежным, то бесконечно трудным, и каждый страшным усилием воли заставлял себя не волноваться, думать, что все обойдется.

В таком состоянии они вывалились один за другим за бруствер и поползли за неизвестным сапером, лица которого не рассмотрели.

13

Военный совет кончился, его решения оформлялись в приказы. Самую большую работу предстояло провести саперам и транспортникам. Они должны были обеспечить широкую маскировку и дезинформацию противника, начиная с такого несложного мероприятия, как демонстративная оттяжка ненужных подвод и автомашин в тыл. Все равно через несколько дней эти подводы и автомашины повезут к передовой снаряды и продукты.

Потом началась радиоигра — умышленные радиопереговоры, из которых умный противник мог понять, что какие-то части готовятся к погрузке. Для подтверждения этих «разгаданных» тайн с передовой действительно стали отходить целые подразделения — ночью их место бесшумно занимали отдохнувшие в тылу. Саперы строили макеты танков и навешивали их на тракторы, которые тарахтели к ближайшей погрузочной станции.

Но все это было позже, а в тот вечер только дивизион «катюш» несколько необычно выдвинулся по тщательно подготовленной лесной дороге на указанную ему полянку — машины шли попарно: одна тянула на буксире другую. Чтобы заглушить шум моторов, дежурные подразделения открыли беспорядочную пулеметную стрельбу, а артиллеристы затеяли отчаянную контрбатарейную борьбу, которая немедленно переросла в дуэль: артиллеристы противника не смолчали, и некоторое время над передовой перекатывались шелковистые шелесты снарядов, а в глубине обороны полыхали огни выстрелов и разрывов.

К полуночи все стихло настолько, насколько вообще стихает ночная передовая: то там, то здесь вспыхивали перестрелки, в воздух взлетали сигнальные и осветительные ракеты, где-то играла музыка и даже слышалась песня.

Разведчики прошли минное поле, и сапер ласково тронул каждого за плечо, словно, провожая, жалел, что он остается, а они уходят…

Это доброе, чуть робкое, по-хорошему завистливое расположение безмолвного на ничейной полосе сапера впервые надломило убежденность, что все идет не так, как нужно. Если им завидуют, если их провожают с такой доброжелательностью, значит, еще не все потеряно.

Задеревенелый бурьян ничейки оказался так высок и густ, что можно было не ползти, а семенить на четвереньках или идти согнувшись. Отсюда, снизу, довольно четко просматривался и проход в немецких минных полях: стена бурьяна на фоне светлого неба казалась там ровной, а на минных полях — выщербленной (противник ставил мины весной, торопливо, подрезая травяные корни, и трава над минами так и не выросла).

Продвигаться далеко не хотелось — еще не известно, как сложится обстановка, но Андрей Матюхин все-таки прошел метров на сто дальше намеченного вначале места.

Здесь, в горьковато и пряно пахнущих зарослях, в настороженной тишине обострились чувства. Слух уже приноровился отсортировывать звуки: отбрасывать перестрелку и разрывы, музыку и шумок ветерка, а улавливать шорох бурьяна, тонкое позвякивание консервных банок, развешенных, как бубенчики, на невидимых проволочных заграждениях противника, даже костяной размеренный стучок лапок жучка по крепкому, налитому листу возле уха.

В эту минуту слияния с тишиной, обострения всех чувств до почти звериной чуткости оборвалась связь со всем тем, что они оставили в траншеях, за уже аккуратно восстановленным безмолвными саперами минным полем. Теперь каждый словно слился с остальными, составляя единый организм. Их связывала одна задача и одна опасность. Потому и мысли были общие, и рефлексы одинаковые, и понимали они друг друга с первого взгляда.

Без команды они начали расползаться в стороны, без команды определили дистанцию и ту единственно правильную позицию, с которой удобнее всего прикрыть товарищей огнем. Окопчиков не отрывали. Телом нащупали старые воронки, оплывшие, мелкие, или просто выемки на почве и, осторожно поерзав, вдавились в землю. Тихонько подрезая ножами стебли, проделали узкие проходы в бурьяне. Через эти проходы-амбразурки наблюдали за скатами занятых противником высот, но лощины не видели. Они слушали ее.

От монотонного, размеренного и раньше незамечаемого треска зазвенело в ушах и казалось, что из-за этих чертовых усатиков не услышишь, как поползет противник. Иногда над лощиной проносились ночные птицы, в траве и бурьяне что-то шевелилось, попискивало и постукивало. Однако все перекрывалось стрекотанием кузнечиков.

Потом звон стал стихать, не сразу, вдруг, а волнами, прорывами. В невидимой звучащей стене образовались как бы провалы. Это было так необычно, что Сутоцкий и Шарафутдинов переглянулись и одновременно поняли: противник начал выдвижение. Легкий шорох, передаваясь от стебля к стеблю, пугал кузнечиков, и они замолкали. Стало ясно, почему они раньше не слышали кузнечиков: когда они выдвигались, кузнечики тоже затаивались, а когда разведчики затаились, примолкли, они вновь затрещали.