Хиппи в СССР 1983-1988. Мои похождения и были - Виталий Иванович Зюзин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Леша Кришнаит и Дима Бравер на Арбате
Алиса не зря так назвалась, она, как лиса, очень притворно, театрально и прекрасно разыграла трагедию: «Я больна всеми болезнями и нуждаюсь в самой мягкой постели!» Надо сказать, что на самом деле ее прекрасное тело доживет до Второго пришествия в целости и сохранности. Но каков успех! Все покорились ее желанию и уступили, и покорялись и далее ее милым капризам. Первым был превращен в раба, естественно, Шуруп и продолжал им быть до самого развода… Еще у них с Алисой была черта какого-то собственнического отношения к интересным людям. Они свои знакомства старались держать только для себя и не допускать других до священной благодати общения с ними. Такими для них был Илья Гущин, Батя минский (хотя он вроде был «общедоступным» тусовщиком, но все равно этим кругом огораживался по возможности, когда приезжал в Москву и останавливался у Конфеты, которая жила одна со своими собаками – они ее подстраховывали на стопе, потому что была попытка изнасилования), Катя Калинкина (потому что она их безотказно вписывала в Питере), Родя, Гарик Рижский, Володя Пацик и особенно какой-то путаный типаж Володя Псаломщик…
В Риге у нас с Принцессой произошли опять трения по поводу сигарет, я даже подключил для этого дела местного священника из храма Святого Александра Невского, но он мне не помог, потому что по доброте своей признался, что и сам тайком покуривал первые десять лет служения. Я, однако, был неумолим. Видимо, у таких как я, кто зацикливается на своей правоте, всегда в конце концов случаются диктаторские замашки… Но до конфликта мы успели у того священника крестить Лену по настоянию Алисы (той страшно хотелось стать крестной матерью кому-то).
Питер. Эрмитаж
На обратном пути заехали, естественно, в Питер, где остановились у необыкновенно благожелательной Мэм Сюзанны. Наутро пошли пить кофе в «Сайгон», где скучная надменная местная тусовка пока не появилась, а расположились приятные молодые люди. Был один блондин с приличным хайром, весь в черном и черной шляпе, и еще с десяток пипла (вспомнил еще Кэт-барабанщицу). Я их всех подписал на визит в Эрмитаж, в котором половина из них не была. На Ленкин и чей-то еще студенческий в разных кассах всем взяли льготные билеты и пошли шляться по музею. Зашли в залы импрессионистов и от них пошли по галерее, в которую стало светить сильное, редкое для Питера солнце через приспущенные прозрачные шторы. И в конце анфилады солнце падало на одну барбизонскую картину[51] так, что казалось, на тебя идет реальная отара овец (объекты на картине были изображены в натуральную величину). Нас этот эффект ошеломил совершенно. Из-за эффекта солнечного освещения эта картина казалась лучшей в Эрмитаже. Тот же случай с лучами, что и у Никиты Головина… Поразило еще то, что многие смотрители были очень больные психически люди. Сказали, что другие не идут сюда работать. Случай с «Данаей» Рембрандта мог бы насторожить дирекцию…
Данилов монастырь. Честнов
По возвращении из Риги я подался на заработки в начавший восстанавливаться Данилов монастырь, где можно было приходить в любое время и трудовую книжку не требовали. Такая форма работы практиковалась, насколько я знаю, впервые в Москве, так как заказчиком, в отличие от всего остального народного хозяйства в стране, было не государство, а церковь. К тому же я еще захаживал на основную работу. В монастыре меня определили в малярную бригаду, где задания давали разные, от ровного обведения контура окна толстенной кистью до составления нежного небесного оттенка, имея при этом в распоряжении для смешивания черный, белила, грязный зеленый и мерзейший прогорклый синий. Полстены монастырской покроешь пробами, прежде чем волшебные советские краски не дадут нужного, но невозможного в теории результата… Но вот для покраски привходной колокольни все же привезли финскую светостойкую розовую краску, которую в СССР не производили и которой было очень приятно красить, стоя на высоченных лесах и наблюдая сверху всю монастырскую жизнь. Советское все было некачественное. Насчет красок очень подробно это рассказывал наш бригадир, который на основной работе был специалистом как раз в НИИ красок.
Платили хорошо, почасово, по два рубля в час, при этом мы сами были себе контролерами и вписывали лишние часы довольно нагло. В принципе, когда авралов не было, а оставались какие-то остатки от начатых работ или рутина, нас бывало и по два человека в день, но поначалу, когда все кипело и деньги в бухгалтерии водились, человек 10 было всегда, а в авралы и все 15. Но с зарплатой часто задерживали, и бывало, что мы месяца по три работали на потом, и тогда ходило человека два-три. Зато в получку, особенно те, кто часто ходил, как мой приятель Борис, который еще и хорошо приписывал, получали на руки до тысячи рублей… Среди этих маляров каких только людей и судеб не попадалось! От научных сотрудников до боевых отставных вертолетчиков, покрошивших не одну деревню в Афгане. Но были и простые работяги, всю жизнь тянувшие какую-то идиотскую лямку, при этом явно способные на большее. У меня там завелись даже друзья, хотя ходил я нечасто. Был один подпольный предприниматель, Андрей Никишин, который шил из так называемой варенки модные тогда джинсы и куртки. Зачем ему был нужен еще и монастырь, даже не представлял, пока он не признался, что сидеть за швейной машинкой весь день одному страшно скучно. А в монастыре мы часто, приходя работать, ею обеспечены не были и сидели где-нибудь в сторонке или на куполе главного Троицкого храма и травили байки из жизни или обсуждали в открытую проходивших мимо толстенных монахов. Сначала начальником работ был пузатый архимандрит в очках, Евлогий, которого все же сняли, потому что он в монастыре поселил свою любовницу и еще ей немаленькую зарплату выписывал. После него был назначен здоровый лоб Савва, энергичный, как первоцелинник, но не забывавший про грех чревоугодия, и поэтому был, как говорили, «в теле». Потом, уже при нас, Савву сделали епископом за строительные заслуги. А настоятелем там был вообще двенадцатипудовый Тихон, приятель моей будущей знакомой по бригаде Кристи, Натальи Кастальской, чей брат, такой же антисемит, как и она, преподавал древнееврейский язык в Троице-Сергиевой лавре. Тихон, едва пролезавший сквозь сделанные для него широкие специальные двери, через год раз вызвал меня к себе перед нашей уличной выставкой на Арбате и попросил не приглашать на нее иностранных журналистов… Говорил он это явно нехотя, но опасаясь все-таки подслушивавших, видимо, чекистов. Быть такими тучными монахов располагали неподвижная жизнь и обильная трапеза, которая у них всегда была необыкновенно богата и разнообразна. Как-то раз в пост, когда мы на лесах красили дом настоятеля, мы видели такой стол, который не во всяком ресторане и сейчас вам накроют даже при неограниченном бюджете. А нам лили в уши: «Молитеся, братие и сестры, и поститеся»… Худющие бабки и сморщенные и без постов старички, приходившие на эти долгие и бессмысленные службы, воспринимали все буквально и вообще почти переставали есть, зато монахи на их пожертвования ни в чем себе не отказывали и переваривали бабками не переваренное…
Вообще в голодной Москве жизнь монахов и всей публики в монастыре была как у Христа за пазухой. Все бабки, за неимением больших средств и по дореволюционной традиции, тащили в виде подношений хлеб. Один раз какой-то поп на хозяйстве отвел нас в кладовку размером с вагон, доверху заваленный этим белым хлебом, и предложил брать домой сколько хотим, так как он у них пропадал. Но они продолжали принимать этот ненужный им хлеб и заваливать им дальше склады. Куда потом они девали черствые батоны, неизвестно, но нам больше его не предлагали. В этой связи
