Если судьба выбирает нас… - Михаил Валерин

Наконец все затихает в ожидании.

Ага! Значит, начальство идет!

И точно — из коридора слышится голос профессора Болеслава Яновича Зелинского.

У меня даже как-то каламбур в стихах родился: «И вот нас посетило медицинское светило…»

Наша очередь подойдет минимум через полчаса, потому как палата у нас четвертая, а Зелинский — дядечка на редкость дотошный, вплоть до занудности…

— Доброе утро, господа! — В дверях появился наш профессор в сопровождении свиты из врачей и сестер милосердия.

— Утро — добрым не бывает! — буркнул я.

Не выспался потому что. И вообще! Не люблю, когда они вот так вот толпой вламываются, — чувствуешь себя обитателем зоопарка. Однако поздороваться все-таки надо… Noblesse oblige:[101]

— Здравствуйте, уважаемый Болеслав Янович!

— Ну-с, как вы себя чувствуете, господин прапорщик?

— Отвратительно! Но полон оптимизма!

— Ха-ха… Это очень трогательно, но хотелось бы услышать подробности. Особенно по первому пункту!

Мы с профессором в некотором роде пикируемся. С соблюдением всех приличий, естественно! Не знаю почему, но у меня на врачей всегда такая реакция — юмористическо-истерическая. Хорошо еще, когда у оппонента есть чувство юмора!

— Слабость, пульс учащенный, одышка, боли вот здесь и здесь… — перечислил я. — То же самое, что и вчера.

— Василий Михайлович! — обратился профессор непосредственно к моему лечащему врачу — доктору Исачкову. — Каково, на ваш взгляд, состояние раны?

— Удовлетворительно, Болеслав Янович, — отозвался тот. — Заживление идет хорошо, без осложнений.

— И слава богу! — Зелинский извлек из кармана своего белоснежного халата слуховую трубку, дабы помучить меня традиционным «дышите — не дышите». — Поднимите-ка рубашку, господин прапорщик!

После того как осмотр моей скромной персоны наконец удовлетворил любопытство «светила», профессор взялся за моего соседа — поручика Лазарева.

С ним было сложнее — практически все повреждения внутренние и довольно болезненные. Однако спустя четверть часа величественная процессия медработников торжественно удалилась, оставив нас в покое.

Ну наконец-то!

Утомили — сил нет!

Тем временем наступило время завтрака. Тоже, если честно, непростая процедура в нашем положении. Я неделю привыкал держать ложку левой рукой, потому что правую мне поднимать крайне не рекомендуется — рана может открыться.

Лазарева так вообще медсестры кормят с ложки…

Собственно, за завтраком мы и узнали, что к полудню прибудут раненые и у нас появятся новые соседи.

Может быть, станет немного получше в плане общения, а то я со скуки совсем с ума сойду!

7

Итак, у нас в палате пополнение, и теперь нас четверо.

Новыми жильцами нашего скорбного покоя стали два весьма примечательных со всех сторон человека.

Во-первых, прапорщик братского Сибирского 9-го гренадерского полка нашей 3-й дивизии Иван Иванович Евграшин — младший офицер пулеметной роты. Полный георгиевский кавалер. Нелюдимый чубатый парняга крепкого телосложения, с сурово нахмуренными бровями на круглом лице. Эпикриз — проникающее штыковое ранение грудной клетки.

Пока новоприбывших таскали на перевязку, доктор нам поведал, что того несчастного недоумка, который рискнул проткнуть Иван Иваныча штыком, этот спокойный на вид хлопец взял за горло и забил насмерть пятифунтовой гранатой Новицкого.

Наш человек!

Ибо не хрен!

Вторым по очереди, но не по значению, был штабс-капитан Анатолий Акинфиевич Логинов — самый что ни на есть настоящий танкист! То есть, конечно, бронеходчик из 52-й особой бронебригады (так здесь обозвали танковые части).

Немолодой общительный мужчина среднего роста с лукавым оценивающим взглядом.

Эпикриз — множественные осколочные ранения. Плюс ко всему — выбитые передние зубы. Все это как результат пробития брони шрапнелью, поставленной «на удар».

Больше всего Логинов страдал не от ранений, а от переживаний по поводу факта гибели большей части экипажа и, собственно, самого танка, носившего гордое название «Бегемот». Кто-то погиб сразу, кто-то потом, когда машина загорелась.

Самому Анатолию Акинфиевичу, на мой взгляд, крупно повезло, что его в полубессознательном состоянии выволокли из подбитого «бронехода» до того, как машину охватило пламя.

После перевязки, проведенной в соответствии с моими скромными пожеланиями в традициях, отличных от эпохи раннего палеолита, я упросил санитара проводить меня в палату к Генриху.

Я уже мог с грехом пополам передвигаться самостоятельно, держась за стену. Но в данном случае нужно было идти в другое крыло здания, а такой подвиг был мне пока не по силам.

Литус лежал на койке у стены, откинувшись на подушку и прикрыв глаза.

Санитар усадил меня на стул, стоявший в изголовье, и, шмыгнув носом, поинтересовался:

— Ну дык я пойду?

— Ступай… — отозвался я, внимательно оглядывая Генриха. Последний раз мы с ним виделись в санитарном поезде, а по прибытии в госпиталь общались исключительно посредством записок, передаваемых через сестер милосердия.

На фоне белой наволочки его лицо казалось изжелта-зеленым. Под глубоко запавшими глазами — темные круги. Даже светлые волосы моего друга приобрели какой-то пепельный оттенок…

— Геня… Генрих! — осторожно позвал я.

Потемневшие веки дрогнули и приоткрылись… Несколько секунд Литус смотрел на меня не узнавая, но потом взгляд обрел осмысленное выражение:

— Саша…

— Геня… Как ты?

— Увы… Приличия обязывают меня сказать сейчас что-нибудь возвышенно-бодрственное, но — не могу. — Он облизнул сухие растрескавшиеся губы. — Лихорадка не проходит. Значит, есть воспаление. Нога — словно бревно! Каждый день эти компрессы на рану… Гной, сукровица… Боль… Господи, Саша, я подумать не мог, что человеку вообще может быть так больно…

— Терпи, казак, атаман будешь![102]

— Терплю… Знаешь, когда вытаскивали обломки кости — было гораздо хуже. Я все время был в сознании, а морфий не помогал. — Генрих вздохнул. — А теперь — это глупое воспаление.

Мне нечего было ему сказать. Не было нужных слов… Не находилось… Поэтому я просто сжал его правую руку своей «рабочей» левой…

Тень благодарной улыбки промелькнула на его изможденном лице.

— Видишь, Саша, как оно получается — когда тебя притащили на перевязочный пункт, все думали, что все… Что ты при смерти… Что помочь уже невозможно… А ты — вот он, живой… И даже сидишь почти ровно, хоть и похож на бледную тень себя самого. А я, когда меня ранило, — наоборот, думал, мол, ерунда это все! За пару недель оклемаюсь! И операция прошла успешно, и даже кость, говорят, срастается нормально. И вот тебе… Как все бессмысленно, нескладно…

— Ничего, Геня. Ничего… Прорвемся! — Я так разволновался, что употребил в речи явный анахронизм.

— В каком смысле? — Литус был в недоумении.

— В смысле: «Прорвемся сквозь жизненные неприятности»!

8

Разговор с Генрихом разбередил мне душу…

Вновь припомнились офицеры нашего батальона…

Я до сих пор до конца не осознал всей глубины трагедии того дня: потери были фатальными…

Когда я, будучи в бессознательном состоянии, покидал поле боя, немцы пошли на последний штурм. На участке нашего батальона обороняться было уже практически некому… Да и нечем…

Капитан Берг, взяв с разрешения командира полка всех доступных на тот момент строевых солдат, занял оборону в последней, третьей траншее. В бой пошли все: разведчики, саперы, комендантские и даже жандармская команда. Да и мой трофейный немецкий пулемет им очень пригодился.

Схватка была страшной, но отступать было некуда, отходить на вторую линию обороны — бессмысленно. Главное — выиграть время до подхода подкреплений.

И они выстояли!

Но какой ценой…

Наш командир батальона Иван Карлович Берг был смертельно ранен. Тяжелое ранение получил поручик Щеголев — осколок повредил позвоночник, и через шесть дней командир одиннадцатой роты скончался в полковом лазарете. Павлов, так храбро сражавшийся в этом бою, был убит.

Положение спасли подошедшие части Имеретинского 157-го полка 40-й пехотной дивизии. Молодцы-имеретинцы с ходу ударили в штыки, сперва отбросив противника, а затем полностью очистив окопы от немцев.

После всего от нашего третьего батальона осталась одна только сводная рота, к тому же почти без офицеров…

Батальонным стал не получивший ни единой царапины штабс-капитан Ильин. Адъютантом при нем — подпоручик Цветаев. А командиром единственной роты стал с трудом оправившийся от контузии мой незабвенный пан Казимирский!