Менялы - Артур Хейли

Майлза Истина затошнило.

— Ну так как? Что скажешь?

И как уже много раз до этого, Майлз подумал с отчаянием: “Неужели мой проступок был столь ужасен, что я заслужил такое?”

Тем не менее он был в тюрьме. А он уже понял, что тюрьма — это джунгли, разложившиеся и варварские, где нет справедливости, где человек лишается своих прав, как только переступает порог. С горечью он спросил:

— У меня есть выбор?

— Если ты спрашиваешь, то, по-моему, нет. — Пауза, затем нетерпеливо:

— Ну что, договорились? Майлз с несчастным выражением произнес:

— Похоже на то.

С довольным видом Карл по-хозяйски обхватил плечи товарища. Майлз, внутренне содрогнувшись, заставил себя не отстраняться.

— Надо тебя перетащить, малышка. На мой этаж. Может, в мою конуру.

Камера Карла находилась этажом ниже, в противоположном крыле квадратного здания. Здоровяк облизнулся. Рука уже ощупывала Майлза. Карл спросил:

— У тебя лавье есть?

— Нет. — Майлз знал, что если бы у него были деньги, то это бы уже облегчило его существование. Заключенные, у которых были средства на воле и которые пользовались ими, страдали меньше, чем те, у кого ничего не было.

— У меня тоже нет, — признался Карл. — Придется, видно, что-нибудь сообразить.

Майлз уныло кивнул. Он понял, что уже начал свыкаться с постыдной ролью “подружки”. Но он также знал, что по местным законам, пока его договоренность с Карлом остается в силе, он в безопасности. Групповых изнасилований больше не будет.

Догадка оказалась правильной.

Больше ничего не было — ни открытых нападений, ни попыток пощупать, ни воздушных поцелуев. У Карла была репутация человека, знающего, как употреблять свои увесистые кулаки. Ходили слухи, что год назад он лезвием убил другого заключенного, когда тот разозлил его, хотя официально убийство осталось нераскрытым.

Майлза перевели не только на этаж Карла, но и к нему в камеру. Было ясно, что за перевод заплатили. Майлз спросил Карла, как ему это удалось.

Черный здоровяк рассмеялся:

— Ребята с Мафиозного яруса раздобыли лавье. Они тебя там любят, малыш.

— Любят меня?

Как и другие заключенные, Майлз знал о существовании Мафиозного яруса, еще известного как Итальянская колония. Это был ряд камер, в которых содержались заправилы организованной преступности, обладавшие такими связями и влиянием на воле, что их боялся и уважал, судя по слухам, сам начальник тюрьмы. В Драммонбурге они пользовались легендарными привилегиями.

В число привилегий входили: более легкая работа, дополнительная свобода передвижения, отличная еда, которую добывали охранники или воровали из основного рациона. Майлз слышал, что население Мафиозного яруса часто откушивало бифштексы и прочие деликатесы, приготовленные на запрещенных грилях в потайных уголках мастерских. Они также добились дополнительных удобств в своих камерах — в том числе у них были телевизоры и ультрафиолетовые лампы. Но у самого Майлза знакомых в Мафиозном ярусе не было, и он никак не мог предполагать, что кто-то там знает о его существовании.

— Они говорят, что ты клевый парень, — сообщил ему Карл.

Частично на эту тайну был пролит свет, когда спустя несколько дней к Майлзу в тюремном дворе подошел пузатый человек по имени Ларокка с лицом хорька, — известно было, что сам он не из Мафиозного яруса, но он там на побегушках и служит посыльным.

Он кивнул Карлу, признавая права черного здоровяка на Майлза, затем сказал последнему:

— У меня к тебе поручение от русского по имени Оминский.

Майлз испугался, ему стало не по себе. Игорь Оминский — Русский — был акулой-ростовщиком, которому он задолжал — и по-прежнему был должен — несколько тысяч долларов. Он также догадывался, что по долгу накопились огромные проценты.

Именно из-за угроз Оминского Майлз был вынужден полгода назад украсть из банка шесть тысяч долларов, что вытащило на свет и его более ранние кражи.

— Оминский знает, что ты свою пасть держал закрытой, — сказал Ларокка. — Ему это понравилось, он тебя считает за клевого парня.

Действительно, во время следствия, предшествовавшего суду, Майлз не раскрыл имен ни своего букмекера, ни ростовщика-акулы — обоих он боялся. Раскрытие их имен ничего бы не дало, возможно, наоборот, усугубило бы его положение. К тому же ни начальник службы безопасности банка Уэйнрайт, ни ФБР не настаивали на этом.

— Раз ты молчал, — сообщил ему теперь Ларокка, — Оминский велел передать, что он остановил счетчик на время твоей отсидки.

Это означало, что проценты по его долгу не будут расти, пока он в заключении. Он достаточно хорошо знал ростовщиков-акул и понимал, что это большая уступка. Это объясняло также, как Мафиозный ярус благодаря своим связям на воле узнал о существовании Майлза.

— Передайте благодарность мистеру Оминскому, — сказал Майлз.

Хотя он понятия не имел, каким образом сможет выплатить такую сумму, когда выйдет из тюрьмы, да и вообще как будет зарабатывать на жизнь.

Ларокка обещал передать.

— Кто-нибудь свяжется с тобой, до того как ты откинешься из тюрьмы. Может, и договоримся. — И, кивнув ему и Карлу, он исчез.

В последующие недели Майлз еще не раз видел Ларокку, который подходил к ним с Карлом на тюремном дворе. Ларокку — да и других заключенных — положительно завораживали знания Майлза истории денег. В некотором смысле то, что когда-то было для Майлза забавой и хобби, сейчас вызывало своеобразное уважение со стороны товарищей по заключению, какое они испытывают к тем, кто вышел из интеллектуальной среды и совершил преступление, не связанное с чистой жестокостью.

В тюрьме уличный грабитель стоит на низшей ступени социальной лестницы, а вымогатель или мошенник — почти на вершине.

В особенности интересовал Ларокку рассказ Майлза о том, как правительство подделывает в огромных количествах деньги других стран.

— Это всегда были крупные подделки, — рассказывал Майлз нескольким заинтересованным слушателям.

Он рассказал, как британское правительство санкционировало подделку огромного числа французских ассигнаций в попытке противостоять шквалу Французской революции. И это несмотря на то что такое же преступление, совершенное отдельными лицами, каралось смертной казнью через повешение — наказанием, сохранявшимся в Британии до 1821 года. Американская революция началась с официальной подделки британских банкнот. Но самая крупная операция по подделке, сообщил Майлз, была совершена Германией во время Второй мировой войны, когда было подделано 140 миллионов фунтов стерлингов и неизвестное количество американских долларов, и все — высочайшего качества. Британцы тоже печатали немецкие деньги, как, судя по слухам, и большинство других союзников.

— Вот что я вам скажу! — заявил Ларокка. — Нас они, сволочи, сюда засадили. А сами, уверен, тем же и сейчас занимаются.

Ларокка был признателен Майлзу за то, что благодаря его познаниям приобрел определенный пакет сведений. Он также дал понять, что кое-что из полученной информации передает в Мафиозный ярус.

— Я и мои люди — мы позаботимся о тебе на воле, — заявил он однажды, уточняя данное ранее обещание.

Майлз уже знал, что его освобождение из тюрьмы должно приблизительно совпасть с освобождением Ларокки.

Разговор о деньгах служил умственной отдушиной для Майлза, помогавшей хотя бы ненадолго забыть ужас нынешнего положения. Казалось, он должен был бы чувствовать облегчение и из-за остановки часов по своему долгу. Тем не менее ни мысли, ни разговоры о других вещах не могли избавить его — разве что на мгновение — от чувства приниженности и отвращения к себе. Поэтому он начал подумывать о самоубийстве.

Отвращение к себе в основном вызывалось его отношениями с Карлом. Здоровяк выполнял свою часть договора с ненасытным аппетитом.

Поначалу Майлз пытался успокоить свой разум, уговаривая себя, что это лучше, чем групповое изнасилование, да так, в сущности, и было. И тем не менее отвращение и осознание своего унижения не исчезали.

Но куда хуже были последствия.

Как ни трудно было Майлзу с этим смириться, но факт оставался фактом: ему начинало нравиться то, что происходило между ним и Карлом. Более того, Майлз смотрел теперь на своего защитника с новым чувством… С привязанностью? Да… С любовью? Нет! Он не смел — пока что — заходить так далеко.

Осознание этого обстоятельства потрясло его. И тем не менее он принимал все предложения Карла. После каждого совокупления он задавался вопросами. Продолжает ли он оставаться мужчиной? Он знал, что раньше это было так, но теперь уже не был уверен. Превратился ли он в полного извращенца? Сможет ли он когда-нибудь перемениться, вернуться к нормальному состоянию и прекратить смаковать удовольствия, которые стал получать здесь? А если нет, то стоит ли жить? Он мучился сомнениями.

Его охватило отчаяние, и самоубийство казалось логичным — панацеей, точкой, избавлением. Повеситься в переполненной тюрьме трудно, но возможно. Пять раз с момента прибытия Майлза раздавались крики: “Повесился!” — как правило, ночью, — и тогда охранники начинали носиться, как штурмовики, изрыгая проклятия, грохотали щеколдами, отпирая ярус, врывались в камеру, стремясь как можно быстрее перерезать веревку, только бы самоубийца не умер. В трех случаях из пяти — под хриплые вопли и смех заключенных — они опаздывали. Сразу же после этого, поскольку самоубийство грозило неприятностями тюрьме, увеличивали ночной караул, но попытки навести порядок хватало ненадолго.