Новый мир. № 3, 2004 - Журнал «Новый мир»

Разумеется, Москва — не Россия. Но более важно, что Москва — это вообще не совсем город, а «сверхгород», почти государство, по численности — примерно две Грузии. Здесь, как подметил В. Л. Глазычев, мы перестали встречать людей, с которыми должны бы давно познакомиться просто по роду занятий. Теперь мы видим их по телевизору, читаем их тексты в интернет-изданиях или слышим о них по радио.

Это и признак метрополии, и ее несчастье. В середине 60-х американский коллега, сидя у нас на кухне, спросил, где живут мои друзья. Пока я искала способ объяснить, где находятся Кузьминки, Измайлово и Черемушки, наш гость сказал, что вот этим Москва и отличается от Вашингтона, где пристойно зарабатывающие граждане живут в собственных домах в пригородах и потому вне работы общаются преимущественно с соседями.

Признак подлинного города — главная улица и праздная толпа на ней. Тверская была главной улицей, пока из выходящих на нее переулков не отселили обычных жителей. Одновременно с Тверской исчезли не только обычные магазины, но и много знаменитых, «отмеченных» мест, будь то потерявшая свою былую роль булочная Филиппова, обжитые несколькими поколениями букинистические магазины или некогда знаменитый коктейль-холл.

Года два назад в яркий весенний полдень я шла пешком по четной стороне улицы от Васильевского переулка до Тверской заставы. За пятнадцать минут мне навстречу попалось четыре человека! Но ведь главная улица любого города — это символическая, а не экономическая необходимость. Равно как и площадь, центральный рынок, собор, театр, кафе, трактиры и рестораны. Если эти объекты распылены, расползлись, пустуют — город перестает существовать как целое. Нам могут категорически не нравиться усилия московской мэрии по реконструкции центра, но в самом стремлении хоть как-то этот центр зафиксировать мы всего лишь повторяем путь, которым в разные годы шли (и идут) другие города — Париж, Детройт, Вена.

Если Москва — скорее государство, чем город, то огромное количество наших городов, в особенности новых, — это «недогорода», то есть слободы. Слобода — это поселение, которое в свое время было создано для каких-то конкретных целей. Дух слободы — неоседлость, прикрепленность не к месту, а к ремеслу (заводу, руднику, НИИ). Не знаю, сколько в точности сегодня жителей в пермской Мотовилихе, но эта историческая слобода при знаменитом оружейном заводе и сегодня сохраняет свои черты, хотя Пермь — большой город.

Так что мало поставить на карте точку и написать «город Набережные Челны». Мало понастроить там многоэтажные кварталы, где свищет ветер и не приживаются саженцы деревьев. Пока там нет ни городского сообщества, ни городской среды, сохранится и безразличие к тому, на поверхностный взгляд, малозначительному факту, что в большом якобы городе не видно уголка, где было бы приятно назначить свидание.

А ведь по сути это значит, что всяк живущий в таком «городе» — чужестранец и окружающий мир ему заведомо враждебен. Зачем, в таком случае, заботиться о благоустройстве? Разве что начальство выгонит на субботник с лопатой. И не важно, сколько в слободе жителей — полторы тысячи или двести тысяч. Важно, что личное пространство слобожанина ограничено забором его личного участка.

Слобода по определению не может самоуправляться — ее жители и в самом деле могут сказать о себе «мы люди маленькие». Реальная экономика слободы определяется совокупностью экономики, сосредоточенной «за проходной» родного завода, и экономики приусадебного хозяйства или огорода, в свое время отведенных тем же заводом слобожанину. Как только завод, НИИ, «фирма» перестали дотировать столовые, детсады и турбазы, как только исчезли изощренные формы внеденежного спецснабжения всем, от меховых шапок до книг, так «недогорода» начали чахнуть, а их жители оказались перед необходимостью уповать только на свои подворья, дачные участки и огороды.

На моих глазах так рос, развивался, богател — а потом стал стремительно нищать подмосковный город Жуковский. Признаки упадка те же, что отметил В. Л. Глазычев в своих описаниях депрессивных городов Приволжского федерального округа: заросшие газоны, нестриженые кусты, облупившиеся фасады, исчезающие автобусные маршруты, полуразбитые памятники, неухоженное кладбище, неорганизованный рынок.

Конечно, в Подмосковье даже «просевшие» поселения не выглядят так драматично, как где-нибудь на окраине Саратовской губернии, потому что экономика Московской области ориентирована на метрополию. Но вектор тот же: везде возможные источники перемен к лучшему пребывают вне влияния жителей. Ведь по большому счету, то есть с точки зрения возможности граждан изменить ситуацию, не столь важно, что Жуковский зависит от «оборонки», управляемой из Москвы, а Перелюб — от саратовских чиновников, перераспределяющих налоги от нефтедобычи.

Выходит, что администрация, как правило, преследует свои цели, а жители — свои. При этом во многих городах выделяются группы жителей не просто с разными, но с непересекающимися и даже с противоположными интересами.

Например, в небольшом городке есть военное училище, где курсанты регулярно получают немалую для этих мест стипендию. Поэтому все цены на рынке здесь выше, чем в соседних поселениях. Но существенно другое — по некоторым оценкам, до миллиона рублей в месяц будущие защитники родины тратят на героин. Наркоторговля — это всегда не просто огромные деньги. Это образ жизни: наркокурьеры, наркоторговцы по мелочи и крупные дилеры, долги, шантаж, бандитизм и «крышевание». В результате в городе параллельно протекают две жизни — одна в коттеджных новостройках с автономным водоснабжением и канализацией, другая — в ветхих домах, с которых ветер сносит, как листву, бесценные наличники с русской прорезной резьбой.

Не менее любопытную картину В. Л. Глазычев наблюдал в Калининграде еще в 1995 году. В процессе проведения там своего проектного семинара (о технологии проектной работы см. его книгу [5]) он выявил несколько сообществ горожан, куда в равной мере входили и рядовые жители, и специалисты, и всякого рода начальники.

Одно такое сообщество состояло преимущественно из военных пенсионеров, ориентированных на идею противостояния всякой памяти о том, что Калининград не так уж давно был Кёнигсбергом, а вокруг лежала Пруссия.

Другое сообщество было меньшим по численности, и входили в него гуманитарии и отчасти деловые люди. Среди них, напротив, культивировался genius loci как момент уже нашей родовой памяти: это мы теперь живем на улицах, по которым некогда прогуливался Иммануил Кант. А значит, откроем-ка мы старые карты и вспомним об остатках отличной инженерной инфраструктуры, о фортах и каналах, о былом первоклассном сельском хозяйстве региона — и будем приглашать сюда ностальгирующих немецких туристов.

Третье сообщество сложилось в основном из людей, занятых в бизнесе. Их интересовало исключительно настоящее — близость к Западу, ради чего они и переселились в Калининград. В целом большинство горожан тяготело к идее Калининграда как «русского европейского города», но при этом само было пассивным.

Очевидно, что какие-либо продуктивные совместные действия при столь контрастирующих ценностных установках невозможны, разве что эксперты-профессионалы сумеют выделить хоть что-то, что объединит интересы здесь и сейчас, притом именно самих горожан, а не чиновников. Собственно, на этом пути только и можно надеяться на эволюцию сознания от слободского к гражданскому. Очень важно понять, что подобная штучная работа ожидает каждого специалиста, готового объединить свои усилия с усилиями других.

«Глубинная Россия» Глазычева содержит (среди прочего) краткие «портреты» многих малых городов Приволжского федеративного округа. Каждое поселение, каждый городишко на свой лад красив или убог, перспективен или безнадежен, чтит свою историю (нередко многовековую, как, например, мало кому известные Балаково или Торопец) или этой истории почти не имеет, как многочисленные ЗАТО (закрытые административно-территориальные округа).

При этом, хоть и по разным причинам, не просматривается никакого единого основания для их типологизации. Одна из причин — это разница в уровне и структуре доходов. Если в США разница по душевому продукту между двумя штатами не превосходит двух с половиной раз, в Европе (без стран бывшего соцлагеря) — 4,5 раза, то в регионах России эта разница может быть в 20 раз и более.

В пределах все того же ПФО даже бюджетная обеспеченность на душу населения «городов» различается в тридцать раз! Так можно ли единообразно трактовать само понятие «горожанин»? Очевидно, что житель Мышкина горожанин совсем в ином смысле, чем житель Сызрани, тем более — Самары или Вятки. И это еще один принципиальный аргумент, не дающий больших надежд на возможность единой для всей России схемы местного самоуправления.