Крепостной Пушкина 2 - Ираклий Берг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что — что?
— Совсем ничего не помните?
— Не все, но что-то не помню. Ах, не томите, Кирилл Кириллович, скажите, что я натворил?!
— Да ничего не натворили, — рассмеялся майор, — думал пошутить над вами по-доброму, но не стану. Очень уж вы вскинулись. Разве что…да, точно! Вы генерала требовали.
— Какого генерала?
— Выяснить не удалось. Просто, какого-то генерала. Кулаком по столу колотили и требовали вам генерала «подать сюда». Вы его за эполет кусать собирались, чем немало повеселили публику. Тех кто ещё был в разуме.
Он помог мне прийти в себя и вернуть доброе расположение духа, хотя я не увлекался.
— Добро пожаловать в мир живых, — подвёл он итог лечения, закрывая бутылку, — значит, мы договорились?
— Договорились, Кирилл Кириллович. — а что я мог ответить перед столь цепким пауком? Попутно отметил очередную деталь времени — мы ни о чем не договаривались конкретно, мне ближе были бы слова «поняли друг друга», не более. В представлении майора выглядело иначе — мы именно «договорились» и никак иначе. Отныне я и он заодно в вопросах дальнейшей судьбы нашего «шедевра».
— Прекрасно. Вы очень умный человек, Степан Афанасиевич, и далеко пойдёте. Да что я — уже пошли ого-го как! Но то лишь начало пути, если не будете отвергать дружеских советов. Не правда ли?
— Каких, например? — всё-таки я нахохлился.
— По ситуации. Дорога ложка к обеду, знаете ли. Пока могу вам посоветовать не кусать генералов за эполеты. Они это не любят.
Вот ехидна!
* * *
Прошку я забрал с собой, поскольку он был нужен мне в Питере, да и как своеобразный жест доверия к майору.
Дорога показалась много ухабистее на обратном пути, не спасали новые рессоры. Впрочем, сам виноват.
К удивлению моему, в город въехать оказалось не так просто. Имеющаяся бумага вызвала вопросы, как и моё представление управляющим господ Пушкиных. Дежурный офицер куда-то запропастился, а заменяющий его унтер словно сошёл с известного рассказа Чехова. Недоверчивый упрямец никак не мог взять в толк как смею я кататься в экипаже не будучи дворянином. Будь его воля — ссылка в Сибирь на вечное поселение оказалось бы самым меньшим, что я бы получил за эту дерзость. Махнуть «крутой ксивой» не удалось, так как читал он плохо, а прочти, долго не верил прочитанному. Что же, нет худа без добра. Быть тебе, унтер Смородин, персонажем в следующем выпуске журнала. Много вас таких здесь, пора и отметить.
В самом городе я вдруг понял, что был не прав, а майор не ошибся. Пахло войной. Объяснить это я не мог, просто почуял. Что-то витало в воздухе. Пользуясь моментом, то есть тем, что я ещё «не вернулся», объехал большую часть своих торговых и мануфактурных точек. Дела шли прекрасно, даже слишком. В глазах некоторых приказчиков (самое обидное — кистеневцев) читалось какое-то превосходство, как бывает у людей с функцией винтика при причастности к успеху общего механизма, словно в том их заслуга велика.
У Пушкиных меня ждал шок от известия о покушении. Ни один приказчик не сказал! Как так, не могли не знать?! Гнев смешался с испугом когда Наталья Николаевна заплакала (не знал, что она это умеет), а Лев (брат Александра провел эти дни в их доме) молча взял меня за руку и провел к комнате к пострадавшему, шепнул, что тот просил меня явиться сразу по возвращении.
Машинально перекрестившись, я вошёл. Пушкин лежал на кровати заложив руки за голову и рассматривал потолок.
— Явление отца Гамлета.
— Почему отца и почему Гамлета, Александр Сергеевич?
— К слову пришлось. Тебе уже рассказали?
— О покушении? Конечно. Эх. Моя вина, признаю.
— Это как? — бросил он на меня острый взгляд в котором смех соседствовал с… тоской? Или показалось?
— Будь я рядом и ничего бы не случилось. Наверное. Утратил бдительность. Вас ведь уже пытались убить. С другой стороны вы сами виноваты, Александр Сергеевич. Ну что же вы совсем не бережетесь?
— Прости, не понял? Как это — не берегусь? Кольчугу твою надел. Она и спасла. Вновь ты спаситель, так получается. А ещё что? Дома сидеть и никого не пускать? Может, в подвале спрятаться? Не жить?
— Нет, это слишком, конечно…
— Тогда в чем твоя вина, сын Афанасиевич? Был бы ты рядом, что с того? Ситуация бы изменилась?
— Возможно.
— Знаешь, ты прав. Был бы ты рядом и все произошло бы иначе. Как обычно с тобою бывает, не правда ли?
— Не вполне уловил вашу мысль.
— Это я так… тебе рассказали о моем сумасшествии?
— О чём? — у меня пересохло в горле.
— О ненормальности. Не рассказали? Это хорошо. Я совершенно здоровый, смею уверить. Но мне снятся интересные сны, Степан. Столь яркие, необычные. Попытка поделиться ими стала ошибкой, кое-кто мог подумать, что я не в себе.
— Вот как. Но от снов можно легко избавиться.
— Вот как. Расскажи. — Пушкин приподнялся на локтях. Вид его был близок к изможденному, но глаза горели необычно ярко.
— Свежий воздух. Здесь трудно дышать от запаха лекарств. Если отворить окно на ночь, то станет холодно, но вы спрячетесь под двумя одеялами и не замёрзнете. А сны уйдут.
— Гм.
— Мне помогает этот способ, во всяком случае.
— А если я не хочу лишиться этих снов?
— Тогда не жалуйтесь, Александр Сергеевич.
— Разве я жаловался? — удивился Пушкин. — Но хорошо, что ты вернулся. Мне кажется, нам следует поговорить. Присаживайся.
— Благодарю, но предпочёл бы остаться на ногах. Путь был не самый приятный и я насиделся.
— Как угодно, Степан. Как дела, кстати? Что вообще происходит за пределами этой комнаты?
— Дела идут прекрасно, вот, стучу по дереву. Ходят слухи о возможной войне.
— Слухи? Очень надеюсь, что они не окажутся всего лишь слухами.
— И вы туда же, Александр Сергеевич! — всплестнул от неожиданности я руками. — И вы хотите войны?
— Почему нет? Разве война не состоится так или иначе? Отчего бы не случиться ей сейчас, а не через, скажем, лет двадцать?
— Но вы поэт, вам не следует поддаваться кровожадности.
— Я не жаден до крови, сын Афанасиевич, нет. Я, если угодно, логичен.
— Пришло и моё время сказать вам «Гм», Александр Сергеевич.
— Войны случаются. К тому же, Степан, тебе что за печаль? С твоими талантами только разбогатеешь.
— Не все измеряется деньгами, Александр Сергеевич. Вы это знаете лучше меня.
— Тоже верно… но я представил какую силу обретёт наш журнал во время войны. Писательский эгоизм ты мне, надеюсь, простишь?
— Улыбаетесь, Александр Сергеевич, это хорошо. Вижу, что вы
