Глухомань. Отрицание отрицания - Борис Васильев

— Кто?

— Ну, те, которые завет написали?

— Ну, в наши дни это проще простого. Были бы деньги.

— И в какой же завет Ким не вписался?

— Злостным должникам нет места в процветающем клубе деловых людей.

— Да ладно вам языком-то молоть, — с резким неудовольствием сказал Спартак. — Какой долг, какой завет?.. Херсон пригласил Кима, что вполне естественно, но Ким не смог.

— Естественно будет, когда долги отдаст и в свою Корею — прямым ходом. Хоть в Южную, хоть в Северную. Россия — для русских.

— Кончай звонить, Звонарев, — жестко отрубил Спартак. — Еще слово — и прикажу вывести. Вместе с женой.

Тут у меня разом все прояснилось: бывший второй секретарь райкома Звонков. Главный наш идеолог. Поговаривали, что он фамилию со Звонарева на Звонкова переделал в духе того времени. А теперь, стало быть, вернулся к ней же — в духе этого времени.

— Извиняюсь, перебрал малость, — сказал Звонков-Звонарев.

Тут же вскочил и бесшумно растворился. Будто и не было его.

— Забудь дурака, — проворчал Спартак. — Киму не говори. У него и так неприятностей…

Вдруг оборвал разговор и отошел. И я еще подумал, что он и до сей поры не может расстаться со своими замашками первого человека в нашей Глухомани.

— Щербет по-тавризски! — объявил Херсон Петрович, появляясь в дверях. — Фирменное блюдо. Рекомендую к нему коньяк, ямайский ром, а также ликеры кюрасо или шартрез!

Тавризский щербет разносили в каких-то фарфоровых сосудах, и каждый разбавлял его по собственному вкусу. Однако хозяин — как символ моей не очень понятной привилегии, что ли? — лично разбавил его каким-то пойлом, перемешал и протянул мне:

— У тебя — особый вкус. Не отойду, покуда не оценишь.

Я отправил в рот ложку этой смеси, почмокал. Ну, щербет так щербет, я его никогда, кстати, и не пробовал, так что намек Херсона на мое африканское турне пролетел мимо. Но сказал:

— С ромом идет нормально.

— Очень рад, что тебе понравилось, — улыбнулся владелец дорассветного ресторана и отошел.

А ко мне подсел Метелькин. С фарфоровой чашкой, разумеется.

— Я с ликером смешал. Легче дышится.

— Угу, — сказал я, не ощущая ничего, кроме Ямайки. Даже соответствующая песня звучала в голове.

— А журналистское расследование я проведу, — сказал вдруг Метелькин. — Во-первых, престиж профессии. А во-вторых, уж извини, но Танечке отказать не могу.

Я, признаться, уже забыл, что он собирался расследовать и при чем здесь моя Танечка, но больно ром с щербетом был хорош. Или — щербет с ромом, кто уж там разберет…

С Метелькиным все происходило не так, как ему хотелось. Например, ему очень хотелось, чтобы его наконец-то приметили и ахнули при этом: «Ну и Метелькин!.. Ну кто бы мог подумать…» Но никто не ахал и не восторгался, и это печальное обстоятельство толкало его на поступки, как бы это сказать… не очень объяснимые, что ли. Скажем, на день рождения он подарил Киму хромированные грабли. Весьма практичный Ким очень вздыхал по поводу этого подарка:

— На стену разве повесить?..

4

Наелся и, к сожалению, напился я до отвала. При разъезде подали машины, каждой паре персонально — Херсон гулял от души, — однако в машине ехали мы молча. Я молчал вследствие тягостного пресыщения, а Танечка — от несогласия с этим моим пресыщением.

Дома она заставила меня выпить два стакана молока, хотя что-либо вливать в себя мне было уже затруднительно. К счастью, хватило соображения не возражать. Я пил, а Танечка терпеливо ждала, когда я малость протрезвею. А когда, по ее разумению, этот момент настал, спросила:

— Новостями в силах интересоваться?

— Выкладывай.

Танечка посмотрела подозрительно, почему-то помахала перед моими глазами ладошкой и, удостоверившись, что я, кажется, соображаю, вздохнула с облегчением.

— У меня такое ощущение, что Херсон Петрович не брал ссуду в банке. Может быть, у кого-то и брал, но — не в банке.

— Я знаю, Ким насчет ссуды объяснял. А почему ты так решила?

— Об этом как-то сам собой зашел разговор. Знаешь, известный бабский вздох: «Живут же люди!» И кто-то в лоб спросил о ссуде. А эта мымра сказала, что ее супруг, то есть Спартак, точно знает, что Херсон Петрович денег в банке не получал.

— Мымра — это Тамара?

— Зачем ты всегда все уточняешь? — Танечка сердито сдвинула бровки.

— А его жена что говорит?

— Никакая она ему не жена. Это мужчин легко провести, а женщин — невозможно. Она не знает, что он по утрам ест.

— Что ты говоришь…

— Вот и я точно так же ахнула. Но ответа не последовало, потому что твоя бывшая Тамара стала что-то рассказывать про Канары, где она якобы провела незабываемые две недели. Относительно незабываемости я могу поверить, но в Канары — ни за какие коврижки!

Она почему-то уж очень раскраснелась и еще похорошела. Некоторые женщины расцветают в среде дамских колкостей, как розы среди шипов, и моя Танечка оказалась из их числа. К тому же она иногда читала мои мысли, потому что сказала вдруг:

— Не терплю неправды и несправедливости. Не терплю, и все!

— Молодец, — сказал я, намереваясь ускорить процесс воссоединения с подушкой. — Зачем же Херсону спектакль с женой?

— Спектакль — еще не все, — сказала она. — Ты ел этот кишмиш с ликером?

— А, тавризский щербет!

— Кажется, у него должно быть другое название.

— О, ты у меня знаток восточных сладостей?

Танечка вдруг молча ринулась к сумочке и начала старательно в ней копаться.

— Ты что-то потеряла?

— Наоборот. Я что-то нашла… Ага, вот!

И торжественно развернула скомканную бумажную салфетку. Я заглянул и ничего не понял.

— Что это ты притащила?

— Составляющие щербета по-херсонски, — строго сказала Танечка.

И начала вынимать из салфетного комочка крохотные кусочки, показывая мне и комментируя:

— Изюм. Курага. Грецкий орех. Урюк. Узнаешь?

Я молчал. Мысли заметались, как перепуганные мыши, ощутимо тыкаясь в виски.

— Совершенно верно, — вздохнула Танечка. — Это тот товар, который Тенгиз и Теймураз привезли из Тбилиси. Нас с тобой, дорогой, угощали тбилисским щербетом.

Я призадумался. Я понимал, что Танечка возмущена этической стороной дела, и в известной степени разделял ее негодование. Херсон и впрямь поступил по-свински, не сказав ребятам, что берет их товар себе. Но как бы там ни было, а он выручил их, не позабыв, правда, позаботиться о своих интересах, поскольку в нем, как выяснилось, с детства уютно дремал трактирщик. С точки зрения прямолинейной, как Николаевская железная дорога, советской морали тут было, от чего поморщиться. Но не более того, так как никакого уголовного деяния далее не проглядывалось, как бы сердито ни хмурила бровки Танечка. По-своему она была права, но у меня в висках билось нечто иное.

А где Херсон Петрович раздобыл денег на эту гуманитарную помощь? Снял со сберкнижки, как уверяла его супруга? Но ведь все вклады обесценены. Что, увидев фрукты для щербета, решил их заполучить, залез в долги, купил компот, а заодно и открыл мечту своего детства? Это за рамки возможного не выходит. И все же…

И я сказал:

— Танечка, напомни, пожалуйста, господину Метелькину о журналистском расследовании, которое он тебе обещал.

Когда люди любят друг друга, не только их сердца бьются в одном ритме, но и мысли их обнимаются на лету. Танечка позвонила нашему местному издателю и журналисту, была озорна и обворожительна, пригласила быть у нас запросто, и обалдевший от такого внимания Метелькин тут же заверил ее, что представит ей материалы журналистского расследования в первую очередь.

После этого разговора наш влюбленный журналист стал звонить нам очень аккуратно дважды в день. Танечка неизменно была сама любезность, не забывала звать в гости, но он столь же неизменно отвечал, что влез в расследование, что занят по уши, что никогда не переживал такого подъема духа, и славил Танечку и собственную профессию. Но упорно не появлялся, отговариваясь грядущей сенсацией.

Я, грешным делом, подозревал, что Метелькин, наобещав и кое-где посуетившись, сообразил, что дело дохлое, поскольку, кроме журналистского удостоверения, ничем журналистским более не обладал. А тут наобещал, как крыловская синица, а море так и не загорелось, и он мечется и тянет, чтобы выйти из скользкого положения с наименьшими потерями для самолюбия.

Как-то дня через два, что ли, он вдруг заявился в кафе, где я иногда обедал, огляделся и присел за мой столик.

— Не помешаю?

— Никоим образом. Что-нибудь заказать?

— Нет, я по делу. — Он полез в свой дипломат, с которым не расставался, считая его непременной принадлежностью каждого журналиста, и достал лист бумаги. — Собираю пожертвования. Семьям погибших в Чечне. Подмахни, сколько не жалко.