Львив - Юлия Мельникова

— Скажу — потупился Яцек. Его пороли еще и по средам, но это не помогало.

Пани Сабина вернулась домой незамеченной. Час был поздний. Сидя на постели, она задумчиво рассматривала зеленую склянку. Тягучая, вязкая жидкость мало походила на настоящую отраву. Выздоровевшая служанка Марица сидела рядом.

— Ну что, выпьем яду?! — спросила Сабина.

— Выпейте яду, госпожа, это ведь понарошку — ответила Марица.

И пани Сабина хлебнула сонного зелья. Первые минуты она ничего особенного не почувствовала. Пани легла и уснула, как обычно.

Ей ничего не снилось. Может, это все неправда, это не яд, а горькая микстура? — вертелось в голове.

Но утром Сабина не проснулась. Ее долго, отчаянно будили, и лишь ближе к вечеру, испугавшись, что долгий сон перейдет в летаргию, пригласили, как просила Марица, Леви в костюме валашского травника.

Он не стал раздумывать. Под окнами особняка уже стояла нанятая им простая повозка, запряженная двумя черными, насупленными волами. В ноздрях у них висели толстые витые кольца красной меди.

Леви запер дверь комнаты, предупредив, что для оживления уснувшей ему требуется полная тишина и невмешательство.

Пани Сабина лежала спящая, но живая. Леви прикоснулся к ее руке.

Под тонкой, почти прозрачной кожей билась голубая жилка.

— Жива! — прошептал он, но дышит редко.

Леви мигом поднял Сабину с постели, положил ее, словно куклу, на сине-белый персидский ковер, свернул так, что из ковра торчала только ее голова, и раскрыл окно. Аккуратно, с помощью Марицы, пани Сабина была перенесена через окно во двор, а затем — в стоявшую повозку. Сабину присыпали клоками старого сена.

Леви выскочил из окна, попав на дерево, спустился и сел в повозку. Возница резко рванул вперед. Вскоре они уже покинули львиные холмы и летели по направлению к новой границе Османской империи, к Подолии.

Марица молча смотрела им вслед. Объяснения она придумает…

29… И пришли они к источнику. Тайны лесничего Якуба

«Нет страны, где евреи занимались бы столько мистикой, чертовщиной, талисманами, заклинаннями духов, как в Польше».

Рабби Нехемия Коэн, сказав однажды, что его народ — это народ раздоров, к сожалению, нисколько не преувеличивал. Еще три века тому назад еврейский Львив поделился на две враждующие общины — городскую и предместную.

Городские евреи принадлежали королю Речи Посполитой, их свободу защищал привилегий. Евреи предместий вроде Краковского об этом могли только мечтать и стараться накопить денег, чтобы не сами они, а хотя бы их дети или внуки выкупили себе разрешение жить в городе. У двух общин все было порознь: свои синагоги, свои раввины, свои меламеды и резники. Хлеб они покупали тоже разный, и воду брали каждый из своих колодцев. Объединяло их только кладбище. Умерших, при жизни никогда друг другу не сказавших доброго слова, а то и дравшихся, приходилось хоронить в одной земле. Эра раскрытия Мессии обещала прекратить эти распри. Шабтай Цви провозгласил наступление «кибуц галуйот» — объединения всех еврейских общин, где бы они ни оказались в рассеянии. Но ничего не изменилось, напротив, стало еще хуже. Раздоры, начавшиеся в последней четверти 17 века, подспудно продолжались почти весь следующий, став чем-то вроде необъявленной гражданской войны. Линия разлома проходила уже не только по тому, к какой общине, городской или предместной, ты относишься, а признаешь или отвергаешь мессианство Шабтая Цви. Из-за постороннего турецкого еврея Азиз Мухаммеда, дервиша Бекташи, дети покидали дом с родительскими проклятиями, расторгались помолвки и отменялись сделки, дочери лишались приданого, а сыновья — наследства. Человек, никогда не бывший в Львином городе, но пославший туда своего названного брата Леви Михаэля, проповедовал единство еврейского народа. В родном Измире, где враждовали выходцы из Испании и Португалии, с поселившимися ранее романиотами[40], Шабтай Цви нарочно молился один день в синагоге «Португалия», другой — в синагоге испанских евреев, а третий — в самой старой, романиотской. И тут внезапно он, учивший объединять разрозненных, стал невольным виновником конфликта…

Да какого! Если раньше эти склоки считались сугубо еврейским делом, то теперь в них оказались замешаны все. Саббатианцы не ограничивались субботней проповедью в синагогах. Они скандалили в мечетях Высокой Порты, в польских костёлах и армянских храмах, караимских кенасах и греческих церквях. На это у них были основания: обновление иудаизма в дни прихода Машиаха подразумевало обновление всех религий.

Если дергать корни старого дерева, ветвям тоже не поздоровится — учили еретики. В атмосфере неутихающих распрей саббатианская мистика оставалась прибежищем понимающих, третьим путем, о котором нигде не написано, но это вовсе не значит, будто его не существует.

Ересь Шабтая Цви не принимали, как принимают неофиты новую религию.

В нее уходили, погружались с головой, убегали, не оглядываясь, сжигая за собой все мосты, как сжег их Шабтай, спускаясь по лестнице ранним утром 16 сентября 1666 года.

Таким адептом саббатианства стал Якуб, лесничий шляхтичей Сенявских, который, помнится, спас раненого пана Гжегожа в своей далекой хижине. Первая его жизнь казалась однообразной: сирота Хмельнитчины, вскормленный на гроши еврейской общины, неученый и нищий, после бар-мицвы нанялся стеречь угодья богачам. Скромный хлопец, он попросил лишь сапоги и смену платья в год, да немного съестных припасов.

Но зато настоящая, скрытая от профанов вторая жизнь Якуба, потрясала воображение: он — глава раскольников-саббатианцев Подолии. Якуб — связующее звено между «шлухим» Шабтая Цви в Восточной Европе и Османской империи. В своих искусных руках, потемневших, растрескавшихся от щелочей и кислот, Якуб держал тайные нити управления. Он передавал общинам деньги, книги и амулеты, привезенные из Стамбула, Салоник, Измира, Каира и других мест. Даже лекарские умения Якуб применял лишь для того, чтобы войти в дома нужных ему людей и завязать полезные знакомства. Маленькая хижина, вокруг которой рос старый лес, исконное владение шляхтичей Сенявских, идеально подходила для тайных встреч. Кому охота коротать вечера под прохудившейся крышей, выложенной зеленым мхом, грея замерзшие пальцы у жалкого огня?! Кто отважится залезть в такую глушь, к волкам и лисицам?!

Разве что дервиш ордена Бекташи, подпоясанный ручной змейкой.

Опираясь на сучковатую ясеневую палку, дервиш остановился перед маленьким ручейком, заросшим высокой осокой. Сквозь кроны вековых дубов и буков пробивались яркие лучи солнца.

— Полдень — сказал дервиш самому себе, смотря на солнце.

Он наклонился над ручьем, чтобы омыть в ледяной воде лицо и ноги.

Но ручей отразил не дервиша, а незнакомого человека со спутанными кудрями, давно просившими ножниц. Это знак — догадался он.

Дервиш помолился, опустившись на колени в гуще папоротников, и отправился дальше, полагаясь на внутренне чутье. Вскоре внутренне чутье привело дервиша к хижине Якуба. Он сидел на пне и точил выменянную недавно кривую турецкую саблю, затупившуюся о чьи-то железные доспехи. Шаги дервиша застали Якуба врасплох. Тот поднял голову, и, посмотрев на незнакомца, отложил саблю.

— Зачем пожаловали? — грубо спросил дервиша Якуб, — это владение пана Сенявского, господина этих мест.

— Знаю, — ответил дервиш, — я выполняю волю Господина всех мест, не только Меджибожского леса.

— Поди прочь, еретик! — разозлился Якуб, — не нарушай мое тихое уединение! Бродят тут всякие пилигримы, странники и беглые монахи, то поесть им, то попить, то ночлег предоставь, то денег дай! Один свечку украл, другой кувшин утащил, третьего я пинками выпроводил, не дожидаясь, пока еще что-нибудь пропадет. Знаю я вас, святых угодников, врунов и лицемеров!

— Мне не надо ни денег, ни крова, ни припасов — тихо сказал дервиш. — Я пришел научить вас, и только.

— Научить чему?! — переспросил Якуб. — Если врачеванию, то мне известны ваши уловки, я сам себе знахарь и кровопускатель. Проваливайте, почтенный! Мне с вами не по пути.

— Постижению тайн Творения. Такому нигде не учат — ответил дервиш.

— А ртуть в золото превращать умеете?

— Нет.

— А секретом бессмертия не поделитесь?

— Нет.

— Тогда что ж за тайны у вас, если от них нет никакого проку?!

Дервиш Бекташи загадочно улыбнулся. Ему не верили, это не впервые!

— Есть вещи, которые поважнее золота из ртути. Например, спокойствие души. Сейчас вы живете один. Ничьи слова не огорчают. Ничьи чувства не задевают. Никого нет рядом. Полное умиротворение! Но стоит лишь оказаться среди людей, как это умиротворение исчезнет. Якуба будут любить. Якуба будут ненавидеть. Тогда вам понадобиться не золото и не бессмертие, а только чтобы оставили в покое. Вы взмолитесь о тишине и о свободе, о том, чтобы снова поселиться в этом пустом лесу, вдали от хуторов… — говорил он.