Львив - Юлия Мельникова

— Откуда вы это обо мне знаете?! Что я пытался жить там, но не смог выдержать чужого презрения?! — поразился Якуб. — Вам рассказали это?!

— Нет, — сказал дервиш, — нишмат каддиш;, святая вы душа, Якуб! Я пришел помочь, чтобы, когда снова покинете лес, знали, как защищаться от мерзостей земного бытия. Неужели это лишнее?!

— Нисколько — растаял лесничий, — это пригодиться мне даже если я проведу в Меджибожском лесу всю жизнь. Сразу бы сказали, а то все вокруг да около!

В хижине Якуба дервиш обнаружил самодельное кресло, сплетенное из молодых сосновых веток[41]. Оно приятно пахло смолой, но долго сидеть в нем оказалось невозможно: иглы кололи тело сквозь ветхое рубище.

— Это чтобы не засиживаться, — пояснил отшельник.

Судьба сироты Якуба, если бы он не оказался вовлечен в саббатианскую ересь, могла оказаться более печальной. Встреча с дервишем Бекташи, албанцем по крови, как ни парадоксально, помогла одинокому лесничему вернуться к еврейскому народу, родство с которым он едва не утратил.

Якубу не на кого было больше опереться. Он хотел учиться, но еврейское образование в Речи Посполитой после Хмельнитчины почти прекратило свое существование. Казацкие кони втоптали в землю тысячи талмудистов, умевших толковать Закон. Острые сабли разрубили немало тех, кто мог бы стать гениями Каббалы, и теперь мы можем лишь стоять у заросших травой могил, рассматривая затейливую резьбу, гадая, что открыли б подававшие надежды юноши, не прилети за ними жестокий ангел смерти…

Людей, способных давать мальчикам уроки Торы и письма, осталось крайне мало. Кого-то учили родители, заставшие в своем детстве счастливую эпоху расцвета еврейской учености. А у кого родителей убили казаки, те росли как Якуб, в кругу чужих, в невежестве, волей-неволей заимствуя у поляков или турок их суеверия и мифы. Даже появились неграмотные евреи, не знавшие ни родного, ни польского письма, ставившие вместо подписи невнятную закорючку, а то и крестик. Это были дети резни, выросшие в лесу, смугловатые, с заметными скулами и степным разрезом глаз.

Они умели оседлать коня, испечь хлеб, срубить дерево, помогать родителям в шинке или в лавке. Сильные руки их не брезговали никакой работой, они могли завести пасеку или ковать подковы, ткать полотно, охотиться и рыбачить. Они склонялись перед панами, охотно нанимались управлять чужими имениями, собирать чужие долги и налоги, живя на проценты.

Они получали гойские прозвища вроде Казак, Гайдамак, нисколько не обижаясь, а ведь еще полвека назад за такие слова судились.

Якуб поверил экзальтированному дервишу ордена Бекташи, потому что он представлял не совсем чужой для него мир. Захваченный турками сначала с помощью торговли, а потом и оружием, Меджибож еще в годы детства Якуба стал мусульманским городком. Он вертелся среди турок на восточном базаре, вслушивался в незнакомую речь, пытаясь уловить в ней родные звуки, изредка получал милостыню от сердобольных турчанок, заходил в турецкие дома, когда служил разносчиком.

Попав еще мальчишкой по поручению общины в Львив, Якуб удивился его польскому говору, готической синагоге Нахмановича с яркими люстрами и алым бархатом, европейским бледным лицам и странной тишине. Бредя вместе со своим опекуном по узким, петляющим с холма на холм, улочкам, Якуб вертел головой, недоуменно спрашивая, почему здесь не кричат с высокого минарета муэдзины, почему турки живут где-то там, в отдельном квартале и почему так много каменных львищ? Для Якуба львы были символом Османского султаната, и он очень удивился, когда опекун объяснил, что эти храбрые кошки принадлежат польской короне.

В синагоге Якуб сразу почувствовал себя чужим. Он был малограмотен и многое не понимал, а молились евреи испокон веку только на «лашон кодеш», святом языке. Ошалело сидел на скамейке, озираясь по сторонам, заглядывая в высокие стрельчатые окна, но не присоединяясь к мелодичному голосу кантора.

— О чем они поют? — тихо спросил Якуб, когда они вышли из синагоги.

— Бедный мальчик, бедный… — ответил ему опекун, — это молитва «Авину малкейну»[42]

— Не знаю такой, — сказал Якуб.

После казацких набегов и войн с турками в окрестностях Меджибожа старые еврейские местечки стояли заброшенными, дома зарастали высоким бурьяном, деревья дичали, принося мелкие плоды, куры и козы сами добывали себе пропитание. Богатые купцы поспешили покинуть эти проклятые места, немногие выжившие предпочитали селиться где угодно, только не на кровавом пепелище.

То, что Якуб обитал в лесу, считалось обычным делом. Лишь после перемирия, когда Подолия официально попала под власть Высокой Порты, турецкие чиновники с ужасом обнаружили, что в завоеванных землях осталось мало жителей, и значит, мало налогов пойдет в казну. Тогда, посовещавшись, они решили отправить в Меджибож, Каменец и Хотин несколько еврейских семей из переполненных беженцами кварталов Стамбула, чтобы они открыли торговлю и принесли новые ремесла. Прослышав, что турки помогают переехавшим, евреи со всей Порты ринулись в Подолию, надеясь освободиться от притеснений.

Подолия стала медленно оживать, открылись лавки, строились дома, хуторяне начали устраивать ярмарки, где вновь сновали еврейские перекупщики. Неплохо, если б не одно но: подавляющее большинство переселенцев были ярыми саббатианцами. Некоторое число их облачилось в белые тюрбаны, то есть стало, вслед за Шабтаем Цви, правоверными мусульманами. Некоторые хранили верность иудаизму, но трактовали эту верность еретически, так, что немногочисленные местные евреи наотрез отказывались молиться с переселенцами в одной синагоге.

— Не хотите, и ладно! — обиделись турецкие евреи. — Мы лучше в лесу собираться будем, у водопадов, во мхах и папоротниках, чем в вашей неправильной синагоге!

И пришли они к источнику, из прозрачных вод которого утолял жажду молодой олень, еще не сбрасывавший рогов. Удивительно, но олень не испугался еретиков, не убежал, даже мягким ушком не повел.

Полюбовавшись его стройной статью, маленькими копытцами и беленьким хвостиком, саббатианцы вознесли прямо у источника хвалебную песнь Всевышнему.

В том, что олень появился там не случайно, никто не посмел усомниться. Прибегаю к милости Твоей, Г-споди, как утомленный олень к живительному источнику — шептал Шабтай Цви в последние годы строчку из «Теилим».

Олень скрылся в густых зарослях, и никто его больше не видел.

Шабтай Цви строго приказал дервишу Бекташи скрепить множество разрозненных, иногда вовсе не знающих друг о друге общин саббатианцев в подобие суфийского ордена «Тарикат Ибрахими». Совместное моление «денме» и подольских евреев у оленьего источника положило начало этому объединению. Постепенно название «хасидим» закрепилось за саббатианским движением и стало противопоставляться ортодоксальному иудаизму, «митнагдим». Оно быстро пустило незаметные, но цепкие корни.

30. Сердце удода и пепел его костей. Пульса денура

Леви Михаэль Цви выбрал самое удобное время, чтобы исчезнуть вместе с пани Сабиной из Львиного города, продав свою антикварную лавку. Он не стал свидетелем злодеяний саббатианцев, даже не узнал, что натворили его «многообещающие» любимчики, едва не ставшие причиной нового разгрома Староеврейской улицы. Расследование убийства маленькой девочки Злоты, дочери горничной Любомирских, только началось, однако предчувствия в воздухе витали страшные. Мысль, что незаконнорожденную, нелюбимую матерью Злоту могли погубить Любомирские, просто изведя девчушку тяжелой работой, голодом и холодом, в расчет не бралась.

Смерть Злоты должна быть признана насильственной и умышленной, а ее обстоятельства — только ритуальными, заявил иезуит Несвецкий, перепоручая изучение всех обстоятельств дела своим коллегам. В действительности же никто эту девочку не убивал. Злота, возвращаясь в тот злополучный мартовский день с купленными в лавке смоквами, завернула в тихий дворик, села на край колодца. Липкие, пропитанные сладким соком винные ягоды, которые она с удивлением разглядывала, неожиданно упали в колодец. Испугавшись жестокого наказания, она залезла в колодец, думая, что там не очень глубоко, но скользкие стены не позволили вылезти. Злота захлебнулась в холодной воде и пошла ко дну. Утонувшую девчушку нашли много позже, когда вечером торопящаяся служанка слишком глубоко опустила ведро. Испугавшись, что ее обвинят в убийстве, служанка решила избавиться от тела, пролежавшего в родниковой воде почти в полной сохранности. Темной ночью она отнесла мертвую девочку в лес за город, беспрестанно оглядываясь, как бы кто не увидел.

В тот мрачный час в лесу собирались на свои тайные сходки саббатианцы. Еретики жгли костер, жаря на нем запрещенную живность — поворызников, мышей и жаб, смакуя некошерные кушанья, словно это были нежные телята, барашки или курочки.