Экзистенциализм. Период становления - Петр Владимирович Рябов

– первый философ всех эпох. То есть философия – род ностальгии. Мы на чужбине. Мы выпали из рая, находимся в расколе с миром, с самими собой. (А уж тем более мы в ХХI веке!) Бездомность – вот наш удел. Философия – тоска по бытию, по дому, по родине. Какая уж тут служанка науки? Она сродни искусству.

А что такое человек? В Просвещении, понятно, это животное плюс разум. Никакой души, ничего Божественного. Человек-машина – часть Машины Мира, огромного отлаженного лязгающего механизма. Одна из многих шестеренок Вселенной.

Романтизм подчеркивает в человеке интуитивное, чувственное начало. Да, разум – это важно, но важнее сердце (вспомните, то самое «сердце» Паскаля!), чувство. Еще один из афоризмов Новалиса, тоже безумно мной любимый. Как просто сказано: «Мысль – это остывшее и умершее чувство». Чувство – это жизнь, мир – это стихия. Когда чувство остывает, замирает, оно вырождается и деградирует в мысль. То есть есть что-то поважнее мысли. Мысль – это чувство, утратившее свою энергию, свою жизненную силу, свою подлинность, изначальность. Тут мы с вами возвращаемся к тому, о чем я говорил.

Романтики воспринимают мир как стихию, как жизнь, как движение. Тут уже в зародыше есть Бергсон и все остальное. Нет вещей, есть только процессы! Так же как мысль – остывшее чувство, так и вещи – это застигнутые на миг процессы. Процессуальный взгляд на мир, не статичный. Здесь в зародыше таится вся «философия жизни», экзистенциализм и герменевтика.

Еще два слова об отношении к другим культурам и эпохам.

Просвещение радикально и принципиально анти-исторично, потому что говорит: «Все люди равны», но при этом равенство понимает как тождество. Равны, то есть одинаковы. Все люди равны, как две болванки с одного конвейера. Просвещение не знает Другого. Если есть tabula rasa, разум один на всех, во все времена одно и то же. Одна природа человека, неизменная и статичная (то есть антропологический эссенциализм в культуре Просвещения порождает антиисторическую установку во взгляде на культуру). Есть разум и не-разум. Есть Запад и Восток, но они одинаковы. Вот оно, проявление редукционизма. Равенство как тождество.

Романтизм не отрицает равенство, но понимает его не как тождество, а как равенство бесконечно разного. Романтизм интересуется личным, персональным. Как писал Вакенродер, «только индивид интересен!». Тут вспомните Сократа: да, есть Истина, она одна, но никто не может ее монополизировать, каждый видит ее по-своему. «Нельзя смотреть на мир анонимным зрачком», как скажет Ортега-и-Гассет. Мне интересны другие, говорит романтик, потому что в конечном счете все об одном. Да, истина бездонна, но каждый интересен в своей уникальности. Отсюда огромный интерес романтизма к другим культурам, другим эпохам, его тяготение к другим временам.

Если Просвещение – антиисторично, оно не видит и не может видеть разницы между разными эпохами, культурами, то романтизм очень чуток и внимателен к Иному.

И что мы видим? Просвещение нарисовало мрачную картину, злую карикатуру, где народ – это нечто невежественное, народная культура – сборище суеверий, и просветители (мудрые учителя и опекуны) должны народ (это неразумное, пассивное опекаемое дитя) просветить. А романтики реабилитировали народную культуру, сказали, что там не просто сборище суеверий, но и куча всего интересного, стали изучать фольклор, пословицы, песни, сказки, эпосы и т. д. Романтиками были братья Гримм, собиравшие немецкие сказки, или русские славянофилы: Афанасьев, издавший сборник русских народных сказок, Петр Киреевский, опубликовавший русские народные песни, и Владимир Даль, творец словаря народного языка.

Точно так же со Средневековьем. Просвещение, чтобы себя оттенить, создало образ мрачного, жуткого, темного Средневековья. Мы часто воспринимаем его глазами просветителей: страшное время, мракобесие, обскурантизм, непрерывно убивают ведьм, инквизиция… Сплошное злодейство и невежество, полный провал на тысячу лет!

Романтики Средневековье реабилитировали. Они создали свой, тоже мифологический, тоже далекий от реальности, но противоположный просветительскому, образ Средних веков. Если Средневековье, которое нарисовали просветители, сплошной кошмар, мракобесие, костры инквизиции, то романтический образ (вспомните, например, Вальтера Скотта) – это благородные рыцари, прекрасные дамы, культура, центрированная вокруг веры в Бога, нечто возвышенное и прекрасное. Полемизируя со злой карикатурой, романтизм создает светлую сказку Средневековья. Что-то возвышенное, прекрасное. Понятное дело, что Средневековье было и таким и таким – и совсем не таким, каким его представляли просветители и романтики. Не прекрасный мир Вальтера Скотта, но и не инфернальный мир Вольтера!

С другой стороны, у романтиков мы видим огромный интерес к Античности, прежде всего к эллинской Античности, с ее эстетством, к Платону, к Сократу, к диалогу, к смеху Аристофана, а не к римскому унылому практицизму и гражданственности.

Романтики одни из первых в Европе, кто всерьез начал изучать Восток. Фридрих Шлегель выучил санскрит и стал читать Веды, был одним из первых, кто обратился за мудростью к индусам. (Потом, как вы знаете, это продолжил Шопенгауэр, тесно связанный с романтиками.)

Романтизм стремится к другим эпохам не только потому, что для его мироощущении важны томление, стремление, попытка все ухватить, а потому, что это романтическое желание «найти в чужом свое». Кстати, а что это значит – сделать чужое своим? Как это называется? Любовь. И поэтому романтизм пронизан стихией любви.

(О любви в романтизме я сегодня еще немного скажу позднее, если успею.) Способ ощутить иное как свое. Как иной путь – оригинальный, самобытный, индивидуальный, – но к той же универсальности, к той же абсолютности, бесконечности.

Ну и, завершая беглое сравнение романтиков и просветителей, скажу об этике.

Этика Просвещения, как вы, конечно, знаете, это «этика разумного эгоизма», утилитаризма, пользы. Просвещение говорит: надо заниматься тем, что полезно, чему нас учит здравый смысл.

А этика романтизма антиутилитарна, это этика героическая. Какая этика у «Паруса» Лермонтова? Разбиться и погибнуть? Это бесполезно, но не бессмысленно. Не бесцельно. Вспомните призывные слова Гельдерлина: «Становление – через гибель!» Романтизм нарывается на катастрофу. Почти все романтики или сойдут с ума, или умрут молодыми.

Шелли утонул в двадцатидевятилетнем возрасте. Китс умер в двадцать шесть лет. Лермонтов погиб на дуэли в двадцать семь. Клейст застрелился. Веневитинов умер в двадцать два года. Гельдерлин сошел с ума, уйдя от бессмыслицы внешнего мира внутрь себя. (А его герой, древнегреческий маг и философ Эмпедокл, добровольно бросился в жерло вулкана Этна.) Ну и так далее. Конечно, романтики не живут долго. Но не долголетие и преуспевание является их целью. У них антибуржуазная, антиутилитарная установка. Установка на смысл, а не на пользу. Не на разумный эгоизм, а на нечто ему противоположное. Вот эта вот полемика с мещанской моралью Просвещения, это очень важно.