Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия - Александр Гольдфарб
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Положа руку на сердце, – сказал я Ледербергу, – я думаю, что отец действительно может что-то знать. С другой стороны, сам факт отказа ему в выезде по причине секретности можно рассматривать как признание: мол, раз не выпускают – значит, есть что скрывать. Я хочу воспользоваться этой логикой для давления на СССР.
Мой план состоял в том, чтобы еще раз использовать вице-президента Академии наук Юрия Овчинникова. Я почему-то был уверен, что именно Юрий Анатольевич помог мне получить визу после того, как я устроил скандал на Асиломарской конференции по генной инженерии.
– Овчинников имеет огромное влияние в правительстве и наверняка знает все про БО, – сказал я Ледербергу. – К тому же он умнее всех генералов вместе взятых. Я не думаю, что он непосредственно руководит разработками; его положение гораздо выше, да и времени у него на это просто нет. Скорее он главный консультант правительства и возглавляет какой-нибудь секретный наблюдательный совет. Он, безусловно, самый влиятельный биолог в СССР и имеет все возможности помочь отцу, если пожелает.
Я объяснил Ледербергу свою стратегию: раздуть вокруг отказа отцу шумную кампанию и сделать Овчинникова главной мишенью скандала. Он в состоянии сообразить, что ущерб от моей активности будет больше, чем от любых секретов, которые мой отец может раскрыть. К тому же голубая мечта Овчинникова – получить Нобелевскую премию. Если он почувствует, что его репутация на Западе пострадает из-за отца или, наоборот, повысится, если он ему поможет, то он сделает все, чтобы отец получил визу.
Собственно говоря, Овчинников был уже в курсе моей затеи, потому что я ему об этом сам написал. За месяц до разговора с Ледербергом я отправил в Президиум Академии наук телекс:
«Уважаемый Юрий Анатольевич! Прошу Вас использовать свое влияние для пересмотра решения об отказе в выездной визе моему отцу. Вы хорошо знаете, что мой отец не допущен к секретной работе, и понимаете, насколько решение признать его носителем государственной тайны может нанести ущерб репутации Советского Союза за рубежом. Обращаясь к Вам за помощью, хочу подчеркнуть, что Ваша роль в организации биологической науки в СССР делает Вас лично ответственным за ситуацию с моим отцом, и от решения его проблемы будет зависеть и Ваша персональная репутация в международном научном сообществе».
Теперь, чтобы показать, что у моей угрозы «есть зубы», я хотел, чтобы Ледерберг и еще несколько человек его калибра написали Овчинникову, связав отказ моему отцу с вопросом соблюдения Советским Союзом конвенции по БО.
– Очень рискованная стратегия, особенно учитывая идущие у нас дискуссии, – загадочно произнес Ледерберг. – Но, если вы просите, я, естественно, напишу.
– Я в этом ни минуты не сомневался, доктор Ледерберг, – сказал я. – Ведь вы уже однажды мне помогли, за что я вам навек благодарен.
– Это когда? – удивился Ледерберг.
– А помните, шесть лет назад на Асиломарской конференции вы спросили у русской делегации, правда ли, что в СССР военные наложили лапу на генную инженерию?
– Да, действительно, я помню ваше обращение. И, что, это вам помогло?
– Я только потому и уехал. Ну, еще и потому, что уверен, что военные действительно наложили на нее лапу.
Ледерберг на минуту задумался, а потом сказал:
– Послушайте, я консультирую наше правительство по вопросу БО. Вы согласились бы встретиться с людьми из правительства и поделиться своими соображениями?
На следующий день у меня в гостинице появился человек, назвавшийся сотрудником Совета национальной безопасности. Я, конечно, решил, что это цэрэушник, первый в моей жизни представитель этой легендарной организации. Это был джентльмен с усталым лицом, больше похожий на университетского профессора, чем на Джеймса Бонда. Помня о катастрофической роли, которую ЦРУ сыграло в деле Щаранского, я встретил его настороженно. Но он оказался вполне симпатичной личностью и ничуть не скрывал, что правительство США не имеет ни малейшего понятия о том, что в действительности происходит в области БО в СССР.
Он очень оживился, узнав, что моя жена Валентина была аспиранткой Овчинникова, и захотел с ней побеседовать.
– Вынужден вас огорчить, – сказал я. – Во-первых, она сейчас в Германии. Во-вторых, она уехала из СССР шесть лет назад, а в-третьих, я сто раз спрашивал, есть ли у нее хоть какая-то конкретная информация про бывшего шефа. Но она ничего такого не может вспомнить, кроме частых командировок босса и сплетен о его личной жизни. Московская лаборатория Овчинникова занималась исключительно открытой тематикой.
– Почему же вы думаете, что он вовлечен в БО? Вы вообще уверены, что такая программа существует? – спросил цэрэушник.
– Абсолютно уверен, хотя и не имею доказательств. Вся Академия знает, что «биологическое» постановление ЦК, которое организовал в 1972 году Овчинников, похоже на айсберг: в нем есть открытая, опубликованная часть, посвященная фундаментальной науке, и тайный, гораздо более внушительный военный раздел. Я слышал, что работой над БО занимается всесоюзное ведомство, подобное атомному «Средмашу», которое делает «биологическую бомбу». Но повторяю, ничего более конкретного я вам сказать не могу.
Цэрэушник подробно записывал мои разглагольствования.
– А вы уверены, что если вашего отца отпустят, то он не сможет рассказать нам ничего более интересного? Например, он мог знать кого-то из микробиологов в секретной системе и даже поддерживать с кем-то контакт.
– Я не знаю, что знает отец. Но скажу вам честно: моя задача как раз и состоит в том, чтобы на Западе говорили, что отец знает что-то такое, что русские хотят утаить. Мой план – убедить Овчинникова. Когда-то это сработало со мной – почему не сработает еще раз?
* * *
Ни я, ни мой собеседник, конечно, не знали, что как раз в это время в СССР тысячи военных и штатских микробиологов и медиков занимались ликвидацией последствий аварии в Свердловске и разработкой легенд прикрытия, чтобы выдать эпидемию легочной формы сибирской язвы за желудочную. Не знали мы, и что боевой штамм, утечка которого вызвала эпидемию, был создан Игорем Домарадским в подмосковном Оболенске, и что свердловская лаборатория уже наработала промышленные количества смертоносных спор для начинки боеголовок, бомб и артиллерийских снарядов.
Конечно, эта деятельность была засекречена посильнее атомных проектов времен Курчатова и Сахарова. Но у отца и Домарадского было много общих знакомых. Знал ли отец, что происходит в Оболенске и что его бывший стажер – главный разработчик боевых штаммов антракса? Знал ли Овчинников, что Домарадский, который сидит напротив него на заседаниях Межведомственного совета, имеет многолетние и сложные отношения с отцом? Сейчас об этом можно только гадать, но в 1981 году, когда Овчинников начал получать письма нобелевских лауреатов об отце, обо всем этом, безусловно, знали и думали люди в глубинах Конторы – во Втором главном управлении (контрразведки) КГБ СССР.
* * *
Моя поездка в Америку весной 1981 года ознаменовалась еще одним важным знакомством. Заехав в Вашингтон к моему старому московскому приятелю, бывшему корреспонденту журнала Newsweek Альфреду Френдли, я пожаловался, что корреспондентский канал связи с моим отцом прекратился, так как все знакомые корры покинули Москву.
– Погоди, – сказал Альфред. – Тут как раз один собирается в Москву. Его назначили шефом бюро US News and World Report. К тому же он русского происхождения, Николас Данилов. По-моему, он уезжает сегодня. – Альфред взялся за телефон. – Eсли он еще не уехал, то я вас познакомлю, это в трех минутах отсюда.
Так я познакомился с Ником – человеком, которому было суждено сыграть решающую роль в судьбе моего отца. Он был невысок, худощав, в очках, на вид лет пятидесяти и свободно говорил по-русски. Как я выяснил впоследствии, его дед, Юрий Данилов, был генерал-квартирмейстером русской армии в Первую мировую войну, а сам Ник родился уже в американской эмиграции.
Нельзя сказать, что Ник обрадовался моему появлению на пороге буквально за пять минут
