Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия - Александр Гольдфарб

чушь, – сказал я. – Цвет американской прессы в Москве не мог быть агентурой ЦРУ. Этому никто не поверит. Липавский – дешевый провокатор. Что значит его слово против слова американского президента?

Я имел в виду заявление Джимми Картера после ареста Щаранского, что тот никогда не был связан с ЦРУ.

– То есть ты абсолютно уверен, что ЦРУ здесь ни при чем? – настаивал Яка.

– Яка, объясни мне, зачем это нужно ЦРУ? – спросил я. – Связываться с отказниками было бы с их стороны верхом идиотизма.

– Ты их плохо знаешь, – вздохнул Яка.

* * *

Увы, упорные попытки израильского разведчика найти в деле Щаранского торчащие уши ЦРУ в действительности отражали печальную реальность. Полгода спустя, когда дело Щаранского дошло до суда, в «Нью-Йорк таймс» появилась статья:

«ВАШИНГТОН, 7 марта 1978 года – Источники в американской разведке подтвердили… что д-р Саня Липавский сотрудничал с ЦРУ в продолжение менее года в 1975-1976-м и предоставлял информацию о советском научном сообществе.

Этот вопрос стал барометром советско-американских отношений с тех пор, как президент Картер проявил к нему личный интерес. На пресс-конференции 13 июня прошлого года он заявил, что „абсолютно убежден”, что г-н Щаранский никогда не работал на ЦРУ. Осведомленные источники сегодня подтвердили, что на тот момент президент знал о связях г-на Липавского.

Источники сообщили, что д-р Липавский сам проявил инициативу и обратился к американским дипломатам с предложением предоставлять информацию о научном сообществе… Источники сообщили, что впоследствии возникли серьезные сомнения относительно г-на Липавского и ЦРУ отказалось от его услуг.

Представитель сенатского комитета по разведке сказал, что планируется расследование этой истории, так как она поднимает важные вопросы. Он не стал вдаваться в подробности…»

Когда я это прочел, у меня волосы встали дыбом. Какие же идиоты сидят в этом ЦРУ! Как они могли клюнуть на Саню Липавского, у которого на лице написано, что он прохвост? Что они надеялись получить от него? Единственное, что он мог им предложить, – это наш черный список. Зачем? Ведь мы его все равно собирались опубликовать. Получается, что ЦРУ устроило операцию против нас, причем довольно бессмысленную. Теперь, после того как один из отказников оказался агентом, кто станет защищать остальных? Теперь понятно, почему Картер сбавил свой правозащитный пафос: как только он узнал про ЦРУ, ему пришлось прикусить язык! Теперь Щаранскому не сносить головы, он, очевидно, попадет под статью о шпионаже, и все еврейское движение, а заодно и Хельсинкская группа окажутся замазанными.

Прав был Нехемия, когда предупреждал о «подсадной утке»; ведь Липавский предложил свои услуги ЦРУ сразу после моего отъезда, когда идея черного списка только обсуждалась, – и те клюнули. Стало понятным и поведение Боба Тота; его задержали и привезли в Лефортово 12 июня 1977 года, а 13 июня Картер сделал свое заявление, после чего Бобу в посольстве посоветовали дать показания на Щаранского в обмен на высылку. То есть Картер заступался не за Щаранского, а за Тота, который не имел дипломатического прикрытия. Бедный Боб! Мало того что он нарушил журналистский принцип не выдавать источников и мучился от сознания, что утопил Щаранского, – так вдобавок не мог никому объяснить, в чем дело: ему-то в посольстве наверняка сказали, что Липавский – двойной агент, иначе он не стал бы подписывать показаний!

А тем временем несчастный Толя Щаранский, сидевший в Лефортовской тюрьме, уже год полностью отрезанный от внешнего мира, выслушивал монологи полковника Володина, который тряс перед ним показаниями Боба Тота и кричал: «Как должны мы относиться к так называемым еврейским активистам, которые напрямую связаны со шпионами? Хотите уехать в Израиль – что ж, ваше дело. Но отрекитесь от всех этих ваших Тотов, управлявших вами, как марионеткой! Этим вы и свое положение облегчите и, главное, поможете тем евреям, кто слушал вас, доверял вам, а оказался в такой двусмысленной ситуации».

Щаранский, к его чести, не сломался и не покаялся, несмотря на угрозу расстрела; в конце концов он получил 13 лет за шпионаж, из которых отсидел 8, пока Рональд Рейган не выменял его на настоящих советских шпионов. Боб Тот уехал в Лос-Анджелес – с запятнанной репутацией журналиста, разгласившего источник, пусть и под угрозой советской тюрьмы. Члены Хельсинкской группы получили сроки за антисоветскую пропаганду. Володя Слепак, арестованный в начале 1978 года, отправился в ссылку на 5 лет. Мои друзья-корреспонденты, которых назвал Липавский в «Известиях», были «выдворены» из СССР.

Что касается моего отца, то он отделался легким испугом и четырьмя автомобильными покрышками. Почему его тогда не тронули, было для меня загадкой. Ведь против него были улики – взять хотя бы признание Тота! Сам папа считал, что его спасло то, что Контора так и не выяснила, кто был источником курчатовского протокола и, следовательно, эпизод не был доказан. К тому же папа не был отказником, а целью всей операции было навесить ярлык шпионов именно на отказников.

Я тогда предложил другую версию: его спасла специальность, то есть его не посадили по той же причине, по которой меня выпустили: не хотели привлекать внимание к микробиологии в связи с биологическими тайнами СССР. Выслушав меня по телефону, он тогда только сказал: «Кто знает?»

Загадка курчатовского протокола разрешилась много лет спустя. Как я и предполагал, тайным героем, вынесшим протокол из института, оказался не кто иной, как мой бывший шеф, осторожный Хесин. Получив секретный документ для ознакомления, он заперся в кабинете и переписал его от руки, а затем, спрятав под рубашкой, вынес из здания. Хесин передал запись моему отцу, который перепечатал ее на нашей старой пишущей машинке, сжег рукописный оригинал и отвез документ Саше Лунцу, от которого тот попал к Щаранскому, а от него – к Тоту. Обо всем этом я узнал от отца десять лет спустя, когда он приехал в Нью-Йорк. Отец также сказал, что Хесин (он умер в 1985 году в Москве от рака) хотел, чтобы я об этом узнал; этот эпизод он считал своим последним словом в разговоре со мной, который мы вели в Москве перед моим отъездом.

Оглядываясь назад, можно сказать, что наиболее дальновидным в этой истории, конечно же, оказался старый лис Нехемия. В конце концов все получилось, как он хотел. После фиаско с черным списком деятельность «политической» верхушки московских отказников и их сотрудничество с демократическим движением в рамках Хельсинской группы были дискредитированы, а сами отказники перестали быть героями в глазах многих советских евреев. Высококвалифицированные, образованные евреи в академических институтах и «почтовых ящиках» были настолько напуганы, что перестали подавать на выезд, утечка мозгов пошла на спад. Прекратилось разъедающее влияние эмиграции на советскую культурную элиту. И тут же цифры отъезда в Израиль поползли вверх: в 1979 году из СССР выехало рекордное количество евреев. Правда, это были совсем другие евреи – жители провинций, представители неинтеллектуальных профессий. Такая эмиграция увеличивала израильское население, но не подрывала устоев советского режима – приемлемый компромисс для Кремля и Иерусалима.

Много лет спустя Маша Слепак, жена Володи, который провел пять лет в ссылке в Сибири, сказала мне, что Нехемия тайно встречался с представителями Конторы и договорился, что кампания в защиту отказников на Западе будет свернута в обмен на увеличение эмиграции. Вопрос о том, правда ли это, навсегда останется в анналах теории заговоров.

Двойной шок от двуличия израильтян (в лице Нехемии) и глупости американцев (в лице ЦРУ) привел к фундаментальным сдвигам в моем мировосприятии: черно-белая картинка, в которой наша московская деятельность представлялась «передним краем» борьбы объединенной армии добра со злом, сменилась эклектичным панно, сложным уравнением, где каждый в любой момент может оказаться жертвой «более важных» задач, заложником чьих-то бюрократических, политических или персональных интересов. В эти месяцы я стал большим поклонником Джона Ле Карре; его герои – совестливые шпионы, – обычно кончали плохо, запутавшись между персональной этикой и профессиональной лояльностью. История с черным списком отказников затмевала любой вымысел Ле Карре. После нее я раз и навсегда решил: рассчитывать только на себя и на человеческие связи, никогда не полагаться на здравый смысл и пристойное поведение любой госструктуры, пусть даже самой дружественной.