Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия - Александр Гольдфарб

Выставка состоялась в феврале 1976 года. Я на ней не присутствовал, так как вернулся в Израиль, но это была абсолютная сенсация; очередь в галерею Фельдмана растянулась вдоль Мэдисон-авеню и обогнула весь квартал, а для поддержания порядка пришлось вызывать конную полицию. Репортаж с выставки и интервью с Комаром и Меламидом из Москвы заняли целую полосу в «Нью-Йорк таймс» под шапкой «Сатирическое искусство, тайно вывезенное из России, выставлено на Манхэттене». Когда год спустя Комар и Меламид перебрались в Израиль, они уже были мировыми знаменитостями.

* * *

Израильский период Комара и Меламида включил еще одну контекстную мистификацию – проект «Минотавр», посвященный мифическому чудовищу с туловищем человека и головой быка, обитавшему в лабиринте на острове Крите и пожиравшему людей, приносимых ему в жертву. Замысел был в том, что Комар и Меламид якобы организовали археологические раскопки на Крите и откопали Минотавра, произведя мировую сенсацию. В подтверждение этому была изготовлена вполне достоверно выглядевшая первая полоса газеты International Herald Tribune с шапкой «Скелет античного монстра найден в Греции», с фотографией Комара и Меламида, сидящих в раскопе посреди груды костей. Мой личный вклад в проект заключался в том, что я взялся раздобыть натуральный человеческий скелет для изготовления Минотавра.

Трудность состояла в том, что Израиль – клерикальное государство во всем, что касается вопросов рождения, брака, развода и смерти. Раздобыть натуральные человеческие кости там практически невозможно: взять кости еврея означало бы навлечь на себя ярость раввинов, а кости араба и того хуже – гнев защитников палестинского народа. Пользователи интернета наверняка улыбнутся, узнав, что разыскать источник натуральных человеческих костей может оказаться неразрешимой задачей. Но в те времена это было совсем непросто.

– На весь Израиль есть четыре скелета, – объяснил мне ассистент кафедры анатомии Тель-Авивского университета. Из них у нас два. Вот этот, желтый, сохранился со времен Британского мандата, а вот этот, беленький, импортный, мы получили его недавно из Индии. У меня где-то есть каталог фирмы.

Я раскрыл брошюру с надписью: «Магазины Рамакришны, Калькутта. Торговля натуральными человеческими костями, черепами и скелетами». С первой страницы на меня глядел осклабившийся череп, а под ним был напечатан прейскурант: череп первой категории (не менее 28 зубов), череп второй категории (не менее 18 зубов), мужской/женский скелет, детские скелеты разного возраста, кости конечностей, кости со следами анатомических аномалий и т. д. Для оформления заказа было необходимо предоставить сертификацию научного или учебного учреждения согласно экспортным правилам правительства Индии.

Написав письмо на бланке Вейцмановского института, где я тогда работал, я оформил заказ: скелет мужской, без черепа плюс полтора десятка фемуров – бедренных костей для деталей инсталляции. Месяц спустя пришел груз, собравший толпу в таможенном зале Тель-Авивского аэропорта. Инспектор, изучивший декларацию, не поверил своим глазам и, продырявив отверстие в стенке коробки, запустил туда руку. Пошарив внутри, он вытянул костлявую руку скелета, которая торчала из ящика, как в фильме ужасов. Среди таможенников разгорелась дискуссия, подлежит ли данный груз налогу на добавленную стоимость, т. е. является ли он естественным или произведенным продуктом. В конце концов я согласился заплатить налог, так как в случае признания скелета натуральным, заявил инспектор, это будут человеческие останки и ему придется вызвать полицию.

В итоге индийский скелет объединился с черепом, вываренным из огромной бычьей головы, купленной на тель-авивской мясобойне, и Минотавр был отправлен в Нью-Йорк в качестве произведения искусства, где стал главной сенсацией второй выставки Комара и Меламида, на которой художники уже присутствовали лично. Теперь Минотавр живет в коллекции нью-йоркского музея Гуггенхайма – постмодернистская добавка к древнегреческому мифу.

Кто-то определил постмодернизм как конец прогресса и преемственности жанров, последнюю ступень развития искусства, за которой наступает распыление, дробление стволового пути на тысячу мелких дорожек, переосмысление истории, понятий, ценностей, смешение стилей, эклектику канонов. Едва ли у Комара и Меламида был в те дни более восторженный поклонник, который понимал их искусство с полуслова и участвовал в их мистификациях с большим энтузиазмом, чем я. Их творческий процесс – придумывание парадоксальных ситуаций, подгонка мнимых биографий под исторический контекст, изобретение газетных сенсаций – перекликался с реальностью моей собственной жизни, где происходило нечто похожее, а результат был столь же парадоксальным. Ведь что есть жизнь, если не попытка вписаться в контекст, обычно с непредсказуемым результатом?

K началу 1979 года, когда я окончил израильскую аспирантуру и начал писать диссертацию перед отъездом на стажировку в Германию, панорама моей жизни представлялась мне совершенно комар-меламидовским постмодернистским пейзажем: то я сшиваю гены вирусов в лаборатории Вейцмановского института, то гляжу на караваны верблюдов, проплывающие мимо армейской базы в песках Синайской пустыни. В спецслужбах трех стран трудятся мои кураторы – авторы трех версий моего жизнеописания, которым никогда не суждено увидеть свет. А между тем мои собратья по духу – отказники и диссиденты – заново изобретают себя в советской тюрьме, где я мог оказаться с такой же легкостью. В Москве тем временем застряли мои родители и дочь, которых я не видел уже четыре года. Для них мой новый контекст – потусторонний мир, а я постепенно превращаюсь в абстракцию, мифическое существо из космического пространства-времени, как и они для меня. Их московская жизнь становится похожа на картину мнимого художника, и беспокойное воображение пририсовывает к ней все новые и новые детали.

Глава 13. Бойся друзей…

Если следовать логике «враг моего врага – мой друг», то иностранные спецслужбы, противостоявшие Конторе, должны были быть нам друзьями. И уж во всяком случае не вредить нам. Самое лучшее, что они могли для этого сделать, это не лезть в наши дела, то есть держаться от нас подальше. Ведь ясно было, что, во-первых, мы постоянно находимся под бдительным оком Конторы и ни один секрет не останется таковым надолго; во-вторых, КГБ спит и видит, как бы уличить нас в шпионской деятельности, а в-третьих, наша деятельность и так приносит советской власти максимум неудобств, как в случае с поправкой Джексона или Московской Хельсинкской группой, в которой отказники и правозащитники объединились, чтобы контролировать соблюдение Хельсинкских соглашений. Какая тайная операция может здесь что-либо добавить?

Но, увы, разматывая клубок событий, развернувшихся в Москве после моего отъезда, можно с полным основанием сказать, что в катастрофе, которая постигла диссидентское сообщество в 1976–1978 годах, в значительной степени виноваты спецслужбы двух «дружественных» стран. Израильтяне сделали все, чтобы вбить клин между «сионистами» и «демократами», надеясь таким способом умиротворить советскую власть, а американцы просто-напросто подставили всех под удар своей глупостью и некомпетентностью.

Мне повезло, я наблюдал за всем этим с безопасного расстояния, но оставшимся пришлось в полной мере ощутить на себе результаты деятельности «профессионалов» тайных служб. Воистину – избави Бог, от таких друзей, с врагами иметь дело гораздо сподручнее!

* * *

Хоть я и не относил себя к сентиментальным натурам, но мой первый прилет в Израиль в мае 1975 года после нескольких дней на перевалочном пункте в Вене оказался глубоко эмоциональным переживанием: у меня перехватило дыхание, когда в иллюминаторе засветилась прибрежная полоса, а в салоне заиграли щемящие еврейские мелодии. Через минуту эмоция сменилась удивлением самим собой: значит, «голос крови» все-таки сидит у меня в подсознании, несмотря на все интеллектуальные наслоения. Значит, я правильно сделал, что поехал не в Америку, а в Израиль, хотя в вопросе моей еврейской идентификации царил полный хаос.

В Израиле я оказался почти случайно – частично из-за чувства долга и частично на спор. Незадолго до отъезда из Москвы Виктор Польский – отказник, о котором говорили, что он имеет тайные связи с израильской разведкой, – огорошил меня следующим заявлением:

– Готов спорить, что в Израиль ты не поедешь.

– Почему ты так решил? – спросил я, удивляясь не столько его уверенности, сколько тому, что до этого момента я сам не особенно задумывался, куда ехать, ведь моя главная задача была вырваться на свободу.

– Очень просто, – Виктор усмехнулся в свою рыжую бороду. – Во-первых, я не замечал в тебе