Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса - Жозе Мария Эса де Кейрош

Литературные же фельетоны, под шапкой «Лейрийские безделки», сочинял бакалавр Пруденсио, юноша честный, которому сеньор Агостиньо был глубоко противен; но бедняга так страстно жаждал печататься, что принуждал себя каждую субботу по-братски садиться с Агостиньо на одну скамью и выверять корректуры своей прозы – столь пышной и цветистой, что, читая ее, весь город ахал: «Сколько поэзии! Господи Иисусе, сколько поэзии!»

Жоан Эдуардо сам понимал, что Агостиньо – безнадежный моветон; он не решился бы появиться со своим родственником на улице среди бела дня, но был не прочь попозже вечером заглянуть в редакцию, покурить, послушать рассказы Агостиньо о Лиссабоне, о тех временах, когда тот сотрудничал в двух газетах, в театрике на улице Кондес, в ломбарде и еще в кое-каких учреждениях. Визиты в редакцию были тайной Жоана Эдуардо.

В этот поздний час типография, помещавшаяся в первом этаже, бывала уже заперта (очередной номер набирали по субботам); Агостиньо находился наверху. Он сидел на скамье, в истертой кожаной куртке, некогда застегивавшейся на серебряные крючки, которые были давно спороты и снесены в ломбард, и при свете уродливой керосиновой лампы размышлял над листком бумаги: он готовил следующий номер газеты. Плохо освещенная комната походила на темную пещеру. Жоан Эдуардо растягивался на плетеном канапе или брал валявшуюся в углу старую гитару Агостиньо и наигрывал «фадо корридо». Журналист между тем, подперев голову кулаком, прилежно творил, но «у него получалось недостаточно шикарно»; даже фадиньо не проясняло его мыслей, и он время от времени вставал, подходил к буфету, опрокидывал стаканчик бренди, прополаскивал пересохшую гортань, потягивался, зевал во весь рот, закуривал сигарету и хрипло напевал, благо рядом тренькала гитара:

Видно, так уж велено судьбой:Мне дойти до жизни до такой…

Трень-брень-брень, трень-брень! Трень-брень-брень, трень-бряк! – отвечала гитара.

Ах, судьба-тиранка, как ты зла!Ты меня на гибель обрекла…

Этот сюжет, видимо, каждый раз воскрешал в его памяти лиссабонские воспоминания, потому что, кончив куплет, он говорил с отвращением:

– Что тут у вас за скверная дыра!

Агостиньо был безутешен потому, что жизнь загнала его в Лейрию, потому, что нельзя каждый вечер выпивать пинту вина в харчевне у дяди Жоана в Моурарии[85] в компании с Анной-белошвейкой или с «Усачом» и слушать, как Жоан дас Бискас с сигарой во рту, глядя на огонь слезящимся, прищуренным от дыма глазом, повествует под стон гитары о смерти Софии.[86]

Затем, жаждая найти признание своих талантов, он прочитывал Жоану Эдуардо вслух лучшие пассажи из своих статей. И тот слушал с интересом – потому что произведения кузена содержали в последнее время почти исключительно нападки на священников и были под стать настроению самого Жоана Эдуардо.

Это был тот момент, когда из-за нашумевшего дела о попечителях неимущих доктор Годиньо вступил в лютую войну с капитулом и вообще с духовенством. Он и раньше не переносил «долгополых». Доктор страдал неизлечимой болезнью, а церковь наводила его на мысли о кладбище, и потому он возненавидел сутаны: в них было что-то напоминавшее саван. Агостиньо и без того накопил изрядный запас желчи, а теперь, подстегиваемый шефом, травил духовенство самым бессовестным образом; но, отдавая дань литературе, он уснащал свои опусы столь обильными красотами, что, по выражению каноника Диаса, «лаять – лаял, а кусать – не кусал».

В одну из таких ночей Жоан Эдуардо застал Агостиньо за только что сочиненной статьей, которая у него получилась «почище, чем у Виктора Гюго».

– Сейчас увидишь! Сенсационная вещь!

Статья содержала, как обычно, декламацию против духовенства и похвалы доктору Годиньо. Воздав должное семейным добродетелям доктора и его адвокатскому красноречию, спасшему стольких несчастных от топора правосудия, Агостиньо переходил на более хриплый регистр и взывал прямо к Христу:

– «Мог ли ты знать, – вопиял Агостиньо, – о распятый, мог ли ты знать, испуская дух на Голгофе, что когда-нибудь низкие люди, прикрываясь твоим именем, прячась в твоей тени, изгонят доктора Годиньо из благотворительного учреждения – доктора Годиньо, эту светлую душу, этот могучий интеллект…» – И снова на авансцену выступали добродетели доктора Годиньо и торжественной процессией шествовали по бумаге, волоча шлейфы звучных эпитетов. Затем, на время приостановив любованье доктором Годиньо, Агостиньо обращался непосредственно к Ватикану: – «Неужто же ныне, в девятнадцатом веке, вы осмелитесь бросить в лицо всей либеральной Лейрии требования вашего „Силлабуса“?[87] Что ж, хорошо. Вы желаете войны? Вы получите войну!» Ну как, Жоан?! Сила?

И он продолжал чтение:

– «Вы желаете войны? Вы получите войну! Мы высоко вознесем наш стяг – поймите наконец, что это не стяг демагогии, – и водрузим его на вершине самого мощного бастиона демократических свобод, и пред лицом Лейрии, пред лицом Европы мы кликнем клич: „К оружию, сыны девятнадцатого века! К оружию! Вперед, за дело прогресса!“ А? Что скажешь? Теперь им крышка!

Жоан Эдуардо немного помолчал, потом сказал, невольно выражаясь под стать прозе Агостиньо:

– Клерикалы задумали воскресить мрачные времена обскурантизма!

Эта роскошная фраза изумила Агостиньо; несколько мгновений он пристально смотрел на Жоана Эдуардо, потом сказал:

– А почему бы тебе самому не написать для нас что-нибудь?

Конторщик ответил, улыбнувшись:

– Да, я бы сочинил крепкую статейку! Уж я бы разоблачил эту публику… Кому их и знать, как не мне!

Агостиньо начал приставать, чтобы он написал «крепкую статейку».

– Ты, брат, даже не знаешь, как бы это было кстати…

Не далее как вчера доктор Годиньо говорил ему: «Чуть где запахнет долгополыми – бейте без всякого снисхождения! Случится грязная история – рассказать публично! Нет грязной истории – придумать!» И Агостиньо благодушно прибавил:

– О стиле можешь не беспокоиться, я тебе его расцвечу как следует.

– Что ж, посмотрим… Посмотрим… – бормотал Жоан Эдуардо.

С тех пор дня не проходило, чтобы Агостиньо не спросил:

– Ну что же твоя статья? Тащи, брат, статью!

Он не мог отказаться от этой заманчивой мысли, так как знал, что Жоан Эдуардо принят как свой «католической кликой Сан-Жоанейры» и должен быть в курсе их самых гнусных тайн.

Однако Жоан Эдуардо колебался. Что, если узнают?

– Да брось! – уговаривал Агостиньо. – Она же пойдет под моим именем. Редакционная статья! Черта лысого они узнают!

На следующий день Жоан Эдуардо приметил, что падре Амаро опять что-то шепчет Амелии на ушко, и поздно вечером появился в редакции хмурый, как ненастная ночь, и принес пять мелко исписанных писарский почерком листков бумаги. Это была статья. Называлась она «Современные фарисеи». Первые строчки содержали цветистые рассуждения об Иисусе Христе и о Голгофе, но в остальном творение Жоана Эдуардо представляло собой почти незавуалированный, прозрачный, как паутина, пасквиль на каноника Диаса, на падре Брито, на падре Амаро и на падре Натарио!.. Все они «получили свою долю», как выразился очарованный Агостиньо.

– Когда она пойдет? – спросил Жоан Эдуардо.

Агостиньо потер ладони, подумал, потом сказал:

– Блюдо, черт возьми, уж больно острое! Ведь все они чуть ли не по именам названы! Но ты не беспокойся, я утрясу.

Он под секретом показал статью доктору Годиньо; тот определил ее как «беспощадный памфлет».

Но ссора доктора Годиньо с церковью была не более чем размолвкой: в принципе, он признавал необходимость религии для масс; супруга доктора, красивая дона Кандида, была дама набожная и жаловалась уже довольно настойчиво на то, что газетная война против духовенства отягощает ее совесть; доктор Годиньо вовсе не желал вызывать чрезмерную ненависть священников, предвидя, что интересы семейного мира, общественного порядка и христианский долг раньше или позже вынудят его пойти на примирение: «Хоть это и противно моим идеалам, но…»

Поэтому он сказал Агостиньо довольно сухо:

– Это не может пойти в качестве редакционной статьи. Печатайте как заметку. И не вздумайте своевольничать.

Агостиньо объявил конторщику, что статья появится в разделе «Заметок» за подписью Либерал. У Жоана Эдуардо статья заканчивалась призывом: «Матери семейств, будьте бдительны!» Агостиньо против этого возражал: призыв к бдительности мог вызвать по ассоциации шутливый ответ: «Всегда на посту!» После долгих поисков они остановились на следующем финальном кличе: «Берегитесь, черные сутаны!»