Римский король - Эдмон Лепеллетье

– Ваше величество, мы одолеем их! – настаивал Лефевр, нетерпеливо рвавшийся в бой.

– Отлично знаю, что одолеем, – ответил Наполеон, – но сколько моих храбрецов поляжет в этой последней схватке? Я не дам уничтожить свою гвардию. В восьмистах лье от Франции нельзя рисковать своим последним резервом! Герцог Данцигский, пожалуй, в скором времени я обращусь с призывом к моей гвардии! Но в данную минуту пускай она удовольствуется тем, что восхищается армией, одержавшей победу, и говорит себе, что после триумфального вступления в Москву я не могу вернуться в Париж одиноким, точно побежденный полководец.

Наполеон не догадывался, что он пророчит себе в тот момент свою горькую участь. Надо отдать ему справедливость в том, что его мудрость и осторожность были тогда достойны его гения. То не был больше отважный завоеватель Египта, смелый победитель Италии, доверчиво захватывающий неприятельские столицы; на него нашел дух осмотрительности. Он оглядывался назад. Пускаясь к неведомым берегам, он заботился о возвращении обратно. Если ему придется дать второе сражение на следующий день, с чем он вступит в бой? Ведь убитых людей не так легко заменить, как расстрелянные патроны. Наполеон поступал разумно, щадя оставшуюся у него горсть храбрецов, потому что, если верить Кутузову и русским историкам, Бородинская победа более способствовала его гибели, чем неуспех. Если бы русские остановили наступление Наполеона, то он вернул бы свои войска к Смоленску или Витебску. Он расположился бы на зимние квартиры и, подкрепив здесь солдат обильным питанием и отдыхом, приучив их к холоду, довершил бы в 1813 году занятие России и подписал бы мир в Петербурге.

Вечером после битвы Наполеон сначала распорядился перевязать раненых и объехал поле сражения, где неутомимый Ларрей три дня перевязывал раны, производил первоначальные ампутации, раздавал лекарства и корпию несчастным, хрипевшим на грязной земле. После этого объезда император вернулся к себе в палатку печальный и задумчивый.

Портрет Римского короля поразил его взор.

– Уберите прочь, спрячьте эту картину! – с живостью сказал он генералу Гурго. – Бедному ребенку слишком рано видеть поле битвы… и какой битвы! Наполеон упал на складной стул, усталый, приунывший, в лихорадочном жару от насморка; в этот момент он был победитель, недовольный своей победой. Он был испуган свирепостью резни и удивлен, не слыша в лагере веселых победных кликов и шумных приветствий, которыми солдаты прославляли его военные успехи вечером после каждого сражения. Бросив взор на развернутую карту и положив указательный палец на Францию, Наполеон, встревоженный, томимый, пожалуй, мрачными предчувствиями, спрашивал себя:

«Что говорят теперь в Париже? Что там делается? Может быть, уже распространился слух о моей смерти!»…

XVI

Заговор Мале был волшебной сказкой с трагическим финалом. В это памятное утро Париж послужил театром чудесной и драматической феерии.

В то время как Наполеон не без тревог вникал в сложившееся положение дел и даже вечером после Бородинской битвы беспокоился о том, что думают и делают без него в Париже, все-таки продолжал отважное наступление на Москву, куда он вскоре и вошел, столица Франции проснулась, озадаченная смелой выходкой Мале.

Мы оставили этого странного заговорщика, когда он отправлялся после приказаний, данных Сулье, в тюрьму Ла-Форс.

Эта старинная парижская тюрьма, знаменитая событиями, совершившимися в ней во время революции, помещалась на углу улицы Павэ-о-Марэ и улицы Сицилийского короля. Раньше то был особняк семейства Ла-Форс. Она просуществовала до царствования Карла X, когда была заменена Сен-Лазаром. При второй империи зловещее здание было разрушено.

Какая причина могла заставить Мале остановиться у входа в тюрьму и велеть отворить ее ворота вместо того, чтобы идти прямым путем в министерство, в главный штаб, и как можно скорее овладеть двумя или тремя важнейшими правительственными учреждениями: военным управлением, министерством внутренних дел с полицейским ведомством, почтамтом и городской ратушей, где должно было собраться временное правительство?

Как бы то ни было, но Мале остановился в своем шествии очертя голову и свернул в улицу Сицилийского короля, чтобы освободить двоих заключенных, двоих генералов по имени Лагори и Гидаль.

Эти двое военных были давно известны Мале, однако не имели с ним никаких сношений и никакой близости. Подобно ему, они были людьми неповиновения, недовольными, беспокойными, без особенных партийных мнений, но готовыми перейти на ту сторону, где повеет политической смутой. Оба они ненавидели Наполеона, как завидовали раньше ему, когда он был лишь генералом Бонапартом, и, разумеется, были готовы содействовать планам всякого, кто вооружился бы для ниспровержения императорской власти.

Лагори, совсем молодым человеком, достиг больших чинов. Бригадный генерал в тридцать лет, он сделался начальником главного штаба Моро. Последний, вероятно, оценил в нем полезное орудие для своих будущих заговоров. Замешанный в дело своего генерала, с которым он рассчитывал сойтись потом в Соединенных Штатах, Лагори попал в тюрьму Ла-Форс. Он, конечно, не знал планов Мале и не был посвящен в выдумку его бывшего товарища. Он также поверил вместе со всеми прочими известию о смерти Наполеона и думал содействовать государственному перевороту.

Мале было довольно легко воспользоваться легковерием Сулье, командира 10-й когорты, и солдаты этой военной части последовали за ним без колебания; но ему требовались смелые начальники, военные по профессии, способные поддержать, увлечь войска, люди надежные, на которых можно было бы положиться в минуту действия. Надо, действительно, заметить, что солдаты из казармы Миним, составившие Мале его первую вооруженную силу, были простыми национальными гвардейцами. Наполеон увел с собой в Россию всех солдат, находившихся у него в распоряжении. Франция оставалась таким образом без охраны. Чтобы обеспечить внутреннюю службу защиты и безопасности, император организовал три ополчения национальной гвардии. Первое, состоявшее из холостых людей от двадцати до двадцати шести лет, не призывавшихся в последние рекрутские наборы, было разделено на сто когорт. Каждая когорта состояла из тысячи ста человек, включая роту артиллерии. Когорты не должны были покидать пределы Франции.

Однако ополченцы, вошедшие в состав этой территориальной армии, не скрывали от себя, что Наполеон, этот истребитель людей, не задумается послать их для подкрепления своих полков в Испанию, Германию, Россию, когда ему понадобится пополнить убыль в войске. Эти национальные гвардейцы, оторванные от своих гражданских профессий, поплатившиеся своими привязанностями и интересами, составляли армию недовольных. Они были не прочь содействовать ниспровержению режима, который обратил их в солдат и подвергал кровавым столкновениям на далекой чужбине. Под командой начальников с военной репутацией и вооруженные против империи, эти когорты могли послужить достаточным рычагом для того, чтобы приподнять и повалить наполеоновский колосс. Лагори и Гидаль, на энергию и ненависть которых мог рассчитывать Мале, были бы рукоятками этого грозного человеческого рычага.

Гидаль, сорокавосьмилетний мужчина, уроженец Грасса, был замешан в беспорядках, происходивших в Варе в 1811 году. Его обвинили – правда, без явных улик, в том, будто бы он хотел выдать французские флот и арсеналы на Средиземном море англичанам. Впоследствии его вдова хлопотала перед Людовиком XVIII о назначении ей пенсии. Она выставляла на вид недавние услуги, якобы оказанные ее покойным мужем дому Бурбонов, сначала совместно с де Фроттэ, в 1794 году, когда они поднимали восстания в Орне и поддерживали шуанство в этом департаменте, где Гидаль был в должности командира. Затем госпожа Гидаль представила свидетельство, вероятно, выманенное ловким манером у английского адмирала, лорда Эймауса, и удостоверявшее, что его предшественник, адмирал Коттон, имел сношения с французским агентом по имени Гидаль, хлопотавшим о восстановлении королевства. В этих туманных доводах, имевших, однако, серьезный вид, если вдова Ги-даля опиралась на них, домогаясь пенсии от Бурбонов, полиция которых могла легко проверить, точно ли генерал тайно служил им, составляя заговоры в эпоху консульства и империи, единственная вещь представляется доказанной, именно то, что сын Гидаля служил на английских кораблях. Лорд Эймаус, списывая свое заявление с судовых журналов, не мог ошибиться. Впрочем, это не важно; вступив в заговор Мале, генерал Гидаль меньше повредил императору и принес больше пользы Бурбонам, чем в том случае, если бы он наводил английские пушки.

Генерал Гидаль не знал ничего о планах Мале. Он был удивлен и обрадован внезапному освобождению, которое он так же, как Лагори, приписывал перевороту, произведенному военной силой с поддержкой сената.