Плененная Иудея. Мгновения чужого времени (сборник) - Лариса Склярук

– Я не поблагодарил тебя, – произнес он.

– И не надо, – голос Ионатана прозвучал глухо, – я не уверен, что сделал правильно.

Валерий хотел усмехнуться, но верхняя губа лишь неопределенно дернулась.

– Я ищу Бину, – сказал он.

В глазах Ионатана появилось удивление, затем отрешенная задумчивость и, наконец, ясность понимания. Он вспомнил Бину, прижавшуюся к стене Иерусалима, ее внимательные, вглядывающиеся вдаль, полные ожидания глаза. Не отвечая, Ионатан посмотрел на трибуна, на его загоревшее твердое лицо с суровыми серыми глазами, потом провел грязной рукой по своему исхудалому лицу, сказал устало:

– Не думаю, что тебе удастся с ней увидеться.

– Прекрати говорить загадками, – резко оборвал его Валерий. – Если она жива…

– Она жива, – утвердительно кивнул головой Ионатан и вновь помолчал. – Бина в Мецаде.

«Ненавижу, – подумал Валерий, с трудом подавляя в себе ярость, – ненавижу этот Восток, эту трижды проклятую Иудею. Я отслужил десять лет. Я награжден венками. Я могу просить о переводе в Италию, но нет – „веди коня дальше“[37]. Я останусь здесь. Она навечно взяла меня в плен. Кто – Бина или вся эта ненавистная мне Иудея?»

Трибун развернулся и пошел прочь. Потом вдруг вновь вернулся.

– Я возьму тебя себе, – лаконично сказал он.

Ионатану всего двадцать два года. Он бесконечно измучен. Он совершенно обессилел. Он устал. Он испытывает сильный соблазн. Жить. Так захотелось жить, как, казалось, никогда прежде. Он борется с собой. Он смотрит на трибуна и не видит его. Он видит тех, кого потерял за эти годы. Он одинок. Единственное, что у него осталось, – преданность древнему народу.

– Благодарю тебя, но на таких условиях жизнь мне не нужна, – сказал он твердо.

На лице трибуна отразилось непонимание.

– Иерусалим был вершиной страны, – тихо объяснил Ионатан, – Храм – вершиной Иерусалима. Когда иудей сажал дерево, он нес первые плоды в Храм и там съедал их. Когда овца приносила первый приплод, он посвящал его Храму. Сотни тысяч паломников ежегодно приходили в Иерусалим, чтобы исполнить заповедь паломничества. Подняться в Иерусалим и проникнуться ощущением святости жизни этого города. Подняться в Храм и участвовать в таинстве жертвоприношения. Храм, он притягивал нас всех. Людей знатных и простых. Праведников и тех, кто просто хотел соблюсти Закон. Как же теперь без Храма? Как вернуться к обычной жизни, когда ее смысл сломан?

Ионатан опустил руки, продолжил с тоской:

– Не кара меня страшит, римлянин, а пощада. Жизнь, когда я перестану быть самим собой.

Первым чувством, охватившим Валерия, была досада, хотя, несмотря на предубеждение, он все же сумел почувствовать в отказе жить рабом, в страхе отпасть от своего Бога величие поступка иудея. Но кто будет его спрашивать?

– Помыть, накормить. Этот иудей мне нужен, – коротко отдал он приказание адъютанту и, повернувшись, ушел, сопровождаемый телохранителями.

«Разве Всевышний желает нам смерти? – спрашивал себя Ионатан в сомнении, глядя вслед трибуну. – О нет. Если бы Бог захотел, я умер бы вместе с Храмом. Но я жив».

Руины Иерусалима сровняли с землей. Нетронутыми остались три самые высокие башни и часть стены. У стены римляне разместили гарнизон. Башни были оставлены в назидание потомкам: вот каким прекрасным и величественным был город на этих холмах – и вот чем он стал, сопротивляясь победоносному Риму.

Глава XVIII

Сентябрь 72 года нашей эры

Безрадостный скалистый пейзаж Иудейской пустыни вызывал уныние. Взгляд натыкался лишь на серые скалы, угловатые бугры, растрескавшиеся от солнца, каменные волны, впадины. Россыпи камней на поверхности гор издали казались бородавками на нечистой коже огромных жаб. Ни деревьев, ни кустов. Лишь кое-где в низине небольшими круглыми кочками торчали колючки. Единственные живые существа – юркие ящерицы.

От белого солнца, от камней шел тяжелый жар, вызывающий слабость, неясность в голове, сухость в обожженных солнцем глазах. Пот лился так обильно, словно легионеры попали под дождь. Закинув головы, солдаты Десятого Сокрушительного легиона разглядывали крепость на плоской вершине громадной скалы. Мецада. Последний оплот мятежников. Их надежда.

Луций Флавий Сильва, очередной прокуратор Иудеи, в окружении свиты сидел под небольшим навесом, наспех сооруженным для него из растянутых на пиках солдатских плащей. Из-под низкого лба смотрели жесткие светлые глаза. От крыльев носа к узкому рту с плотно сжатыми губами пролегли две глубокие морщины. Коротко остриженные волосы пепельного цвета открывали маленькие уши, не гармонировавшие с массивным тяжелым подбородком.

Прокуратор неспешными глотками пил охлажденное вино и рассматривал крепость. Отвесный, уходящий ввысь монолит скалы. Толстые стены из белого камня в двенадцать локтей[38] высоты. Тридцать семь башен. Крепость казалась совершенно неприступной, но приказ императора Веспасиана, полученный прокуратором, был однозначен. В сопротивлении иудеев пора поставить жирную точку.

Сильва чуть повернул голову влево. Выступивший из-за спины офицер продолжил доклад:

– В цитадель ведут две дороги. С востока – узкая извилистая тропа, называемая Змеиной. С западной стороны дорога лучше, но в самом узком месте она преграждается башней. Так что нежеланным гостям в крепость не пройти.

Стоя в свите прокуратора, Валерий, как и все, смотрел на крепость.

«Неужели она там, на вершине, неужели она прожила там долгие два года? Возможно ли это? Какой она стала? Изменило ли ее время? Я устал. Устал от этого бесконечного ожидания. Я уже не знаю, люблю ли я ее или ненавижу. Я должен наконец закрыть эту страницу. Или я возьму эту женщину в плен, или освобожусь от этого миража, болезни, сумасшествия».

Краем глаза трибун видел Ионатана, сидящего в стороне на камнях. Одетый в свободное платье, с белым платком, концы которого свисали на плечи, с черной бородой, в которой серебрились седые волосы, он все более принимал библейский образ.

Валерий и сам не знал, зачем ему был нужен этот молчаливый, угрюмый иудей. Порой в порыве раздражения он решал продать Ионатана в гладиаторскую школу, а в порыве благородства – отпустить на свободу. Но всегда каждое из своих решений Валерий откладывал. И иудей продолжал следовать за трибуном, не являясь ни слугой, ни денщиком, ни ординарцем. Поймав взгляд Ионатана, Валерий подозвал его движением руки.

– Что скажешь? – спросил трибун, указывая глазами на крепость.

– Вам ее не взять. – В голосе Ионатана прозвучала едва слышная нотка торжества.

Валерий словно в первый раз рассматривал лицо иудея. «В сущности, какого ответа я от него ждал?» – подумал он.