Женщины, которые любили Есенина - Борис Грибанов

14 августа Изадора и Есенин опять были в Венеции. Лола Кинель рассказывала в своих мемуарах об одном вечере, когда они катались на гондоле, а Есенин предавался воспоминаниям:

«… Ночь была прекрасна, небо усыпано звездами, вода в лагуне напоминала огромную сверкающую черную простыню.

Изадора сидела в одиночестве под бархатным балдахином, очень спокойная — с той очаровательной грацией, которая заставляла думать о ней, как об ожившей прекрасной статуе. В сумраке можно было видеть изгиб ее белой полной шеи, обе руки покоились на борту гондолы. Все остальное скрывалось в тени.

Мы с Есениным сидели на корме, и он рассказывал мне о своей жизни — рассказывал очень просто и отстраненно, как если бы он говорил о ком-то постороннем. Тишина венецианской ночи была такой полной, что далекая песня гондольера и всплески волн, казалось, только подчеркивали эту тишину. Голос Есенина звучал почти как шепот, журчащий шепот, рассказывающий невероятные, волшебные сказки.

Он рассказывал о детстве бедного, босоногого крестьянского мальчика — о своем детстве … о прекрасных лицах и о самом прекрасном лице, какое он когда-либо видел, лице молодой монашки из русского монастыря, лице, которое было простодушным и чистым… о женщинах, о монастырях, о словах, которые живут, и о других, умерших, о языке простых людей, крестьян, странников, воров, который всегда жив, о многих других вещах…

Говорил он тихо, глаза были мечтательны, и виделось в нем нечто заставляющее думать, что у него душа ребенка, таинственным образом мудрого и удивительно нежного.

По дороге домой Есенин и я пели русские народные песни, и гондольер, несколько удивленный тем, что мы составили ему конкуренцию, от всей души аплодировал нам. Некоторое время спустя Есенин, будучи все еще в разговорчивом настроении, снова заговорил о России. Но теперь это был другой Есенин. Тот человек, поэт, выглядевший простым и наивным и каким-то образом мудрым, которого я знала только час или два, исчез. Рядом со мною был обычный известный мне Есенин: вежливый, необщительный, изображающий из себя дурачка, но замкнутый, с хитринкой в уголках глаз».

Как это ни прискорбно, но приходится признать, что двуликость Есенина действительно время от времени вылезала наружу, и очевидцы это подмечали. Так, например, вопреки всем проклятиям, которые Есенин обрушивал на западную цивилизацию за ее бездуховность, как он ни возмущался тем, что в Европе интересуются только фокстротом, а книг никто не читает, он весьма ревниво относился к переводу и изданию своих книг на Западе. Он прекрасно понимал, в частности, что появление его стихов в переводе на английский язык означает выход его, русского поэта, на мировую арену.

Когда вся компания жила в Венеции в самом фешенебельном отеле на Лидо, Есенин попросил Лолу Кинель перевести некоторые из его стихотворений на английский язык. Кинель нехотя согласилась, хотя объясняла поэту, что переводить его стихи на другие языки — занятие бесперспективное, поскольку они слишком национальны по духу и по форме. Тем не менее, уступая настойчивым просьбам Есенина, Лола Кинель согласилась попробовать.

«На следующий день, — вспоминала Лола Кинель, — я принесла перевод одного стихотворения Есенина в комнату Изадоры и прочитала им вслух. Есенин жадно, с профессиональным интересом следил за лицом Изадоры, а она со всей добротой и деликатностью, на которые была так способна, улыбалась и всячески показывала, что довольна. Иногда она пыталась помочь мне, так как ее английский был лучше и свободнее, чем мой, и она в своей жизни прочитала гораздо больше стихов, чем я. Я передавала стихотворение чистой прозой, а она пыталась внести в этот перевод какой-то ритм. И как всегда, она старалась скрыть свое разочарование. Когда дело касалось его поэзии, Есенин был чрезвычайно чувствителен, а причинить ему боль было все равно, что ударить ребенка…

Однажды я спросила Есенина, почему он так заинтересован в переводе его стихотворений на английский язык.

— Неужели вы не понимаете, — отозвался он, удивляясь моему вопросу, — сколько миллионов людей узнают про меня, если мои стихи появятся на английском языке? Сколько людей могут прочитать меня на русском языке? Двадцать миллионов, может быть, тридцать… Наши крестьяне поголовно безграмотны. А на английском языке?

Он развел руками, глаза его блестели…»

Лола Кинель вернула поэта на землю своим замечанием:

— Я думаю, что пусть лучше только малая часть человечества прочитает ваши стихи в оригинале, чем весь мир узнает их в переводах. Перевод никогда не передаст их очарование и никогда не будет столь же прекрасным.

Когда Есенин услышал эти слова, его лицо осунулось и стало серым. По признанию Лолы Кинель, она чувствовала себя убийцей.

Однажды в эти дни Лола Кинель записала примечательный разговор поэта с танцовщицей.

«За время пребывания в России Изадора выучила несколько слов по-русски. Она придумала свой собственный причудливый язык, искаженный, наивный, ломаный, но по-своему очаровательный. Этого языка было достаточно для повседневного общения с Есениным. Однако для каких-либо серьезных разговоров этого исковерканного русского языка оказывалось явно недостаточно. Тогда они призывали меня для устного перевода.

Однажды у них зашел разговор об искусстве. Есенин сказал:

— Танцовщица никогда не станет великой, потому что ее слава не живет во времени. Она умирает вместе с танцовщицей.

— Нет, — не согласилась Изадора. — Танцовщица, если она великая, может дать людям нечто, что они пронесут с собой всю жизнь. Они ее никогда не забудут, ее искусство изменило их, хотя они могут об этом и не догадываться.

— А когда эти люди уйдут, Изадора? Люди, которые видели ее? Танцовщики как актеры: одно поколение помнит их, следующее поколение читало о них, а третье уже ничего не знает.

Я переводила, Изадора слушала внимательно и с симпатией, как всегда, когда она слушала Есенина. Он медленно встал, прижался к стене, раскинув руки, — такая у него была привычка, когда он говорил, — нежно посмотрел на нее и сказал:

— Ты только танцовщица. Люди могут приходить и восхищаться тобой — даже плакать. Но после того, как ты умрешь, никто тебя не вспомнит. За несколько лет твоя слава растает… Нет Изадоры!

Все это он говорил по-русски, предоставляя мне переводить, но последние два слова он произнес с английской интонацией, бросив их в лицо Изадоре, сопровождая их очень выразительным, насмешливым движением рук, словно он бросал останки Изадоры на все четыре ветра…

— А поэт живет, — продолжал он, улыбаясь. — Я, Есенин, оставлю после себя стихи. И они будут жить. Такие стихи, какие я пишу, будут жить вечно.