Жангада - Жюль Верн

«Бесспорно, да! — сказал себе Рибейро.— Совесть велит мне не оставлять этого честного человека. Теперешний поступок Дакосты — лишнее доказательство его невиновности, доказательство моральное, ибо он не может представить иных, но, быть может, самое убедительное из всех!»

С того дня между судьей и Жоамом Дакостой завязалась тайная переписка. Прежде всего Рибейро посоветовал своему подопечному соблюдать осторожность, чтобы не повредить себе каким-нибудь необдуманным шагом. Судья должен отыскать старое дело, перечитать его, просмотреть заново все документы. Необходимо узнать, не обнаружены ли в Алмазном округе какие-то новые данные, имеющие отношение к тому преступлению, не арестован ли за прошедшие двадцать три года кто-нибудь из соучастников. Не получено ли новых признаний или полупризнаний?

Среди тяжелых испытаний для Жоама Дакосты было большим утешением убедиться, что его адвокат, ставший теперь главным судьей, по-прежнему уверен в его невиновности.

Когда жангада была готова к отплытию, он написал судье следующее:

«Через два месяца буду у вас и отдам себя в руки главного судьи провинции».

«Приезжайте!» — коротко ответил Рибейро.

В пути он почти все время сидел запершись в своей комнате и писал, но не торговые счета, а воспоминания, названные им «История моей жизни», собираясь вручить их судье как материал для пересмотра дела.

За неделю до своего ареста, который мог ускорить, а мог и разрушить его планы, Жоам Дакоста послал со встреченным на Амазонке индейцем письмо судье Рибейро, уведомляя его о своем скором приезде.

В ночь накануне прибытия жангады в Манаус судья Рибейро умер от апоплексии. Тогда донос Торреса возымел свое действие. Жоам Дакоста был арестован в кругу своей семьи, а старый судья уже не мог его защитить…

Воистину ужасный удар! Но, так или иначе, жребий был брошен и путь к отступлению отрезан.

Глава IV

МОРАЛЬНЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА

Приказ об аресте Жоама Дакосты, скрывавшегося под именем Гарраля, отдал помощник главного судьи Висенте Жаррикес. Этот низкорослый угрюмый человечек после сорока лет службы в уголовном суде отнюдь не сделался доброжелательнее к подсудимым. Он разобрал так много уголовных дел, судил и осудил так много злоумышленников, что невиновность любого подсудимого заранее казалась ему невозможной. Разумеется, он не судил против совести, но совесть его обычно не поддавалась ни уверениям обвиняемых, ни доводам защиты. Как многие председатели суда, он не давал воли чересчур снисходительным присяжным.

Но Жаррикес отнюдь не был злым человеком. Вспыльчивый и непоседливый, любитель поговорить, он принадлежал к таким людям, о каких говорят: «Себе на уме»,— и на первый взгляд казался смешным: на щуплом теле большущая голова с копной всклокоченных волос, заменявших ему судейский парик, острые, как буравчики, глаза, на редкость проницательный взгляд, крупный нос, которым он, наверное, шевелил бы, если б умел, и уши, как будто нарочно оттопыренные, чтобы ловить даже самые отдаленные звуки, неуловимые для обычного слуха. Его беспокойные пальцы, как у пианиста, упражняющегося на немой клавиатуре, без устали барабанили по столу, над которым возвышался его непропорционально длинный торс, когда он сидел в председательском кресле, то скрещивая, то вытягивая свои короткие ножки.

В частной жизни судья Жаррикес, закоренелый холостяк, отрывался от книг по уголовному праву ради трапез, виста, шахмат, в которых слыл мастером, но чаще всего для решения всевозможных головоломок, загадок, шарад, ребусов[54], анаграмм[55], логогрифов[56] и тому подобного. Это было его любимым занятием, как, впрочем, и многих его европейских собратьев по профессии.

В деле Дакосты Жаррикесу не придется вести следствие или дознание, направлять прения в суде, подбирать соответствующие статьи закона и, наконец, выносить приговор. К несчастью для икитосского фермера, все эти процедуры были уже выполнены. Двадцать три года назад Жоама Дакосту арестовали, осудили, срок отмены наказания за давностью еще не наступил, никакого ходатайства о смягчении приговора подавать не разрешалось, прошение о помиловании не могло быть принято. Следовательно, оставалось только установить личность преступника и, как только придет приказ из Рио-де-Жанейро, исполнить решение суда.

Но Жоам Дакоста, без сомнения, заявит о своей невиновности. Долг судьи, независимо от его личного мнения, выслушать осужденного. Весь вопрос в том, какие доказательства сможет он представить в свою защиту. Если Дакоста не мог привести их своим первым судьям, в состоянии ли он привести их теперь?

Это и следовало выяснить на допросе.

Приходилось, однако, признать, что случай не из числа рядовых. Не так уж часто бывает, что приговоренный к смерти, живя счастливо и беззаботно за границей, добровольно возвращается на родину, чтобы явиться в суд, которого по опыту прошлого должен бояться. Такой случай должен заинтересовать даже судью, пресыщенного всякими неожиданностями в судебных процессах. Поди узнай, является ли это глупой и наглой выходкой преступника, которому надоело скрываться, или стремлением доказать несправедливость приговора любой ценой?

На следующий день после ареста Жоама Дакосты судья Жаррикес отправился в тюрьму на улицу Бога-Сына, где содержали арестанта.

Тюрьмой служил бывший миссионерский монастырь на берегу одного из главных каналов города. Прежних добровольных затворников в этом старом здании, плохо приспособленном для своего нового назначения, сменили теперь узники поневоле. Комната, отведенная Жоаму Дакосте, не походила на мрачные тюремные камеры нашего времени. Это была обычная монашеская келья с выходившим на пустырь зарешеченным окном без «козырька»; в одном ее углу стояла скамья, в другом на полу лежал соломенный тюфяк и рядом — кое-какие предметы первой необходимости.

Двадцать пятого августа Жоама Дакосту вызвали около одиннадцати часов утра и привели в помещение для допросов, устроенное в бывшей монастырской трапезной.

Судья Жаррикес уже сидел за столом в высоком кресле спиной к окну — с тем чтобы лицо его оставалось в тени, а свет падал на лицо заключенного. Его письмоводитель сидел на другом конце стола, засунув перо за ухо, бесстрастный, как все судейские чиновники, готовый начать записывать любые вопросы и ответы.

Жоама Дакосту ввели в кабинет, и по знаку судьи стража вышла.

Жаррикес долго вглядывался в осужденного. А тот поклонился ему и встал, держась, как подобало — не вызывающе и не подобострастно, с достоинством ожидая, когда ему станут задавать вопросы.