Мера моря. Пассажи памяти - Ильма Ракуза

Папа удивлен, что я хочу выяснить это немедленно. Едва получив красный паспорт с белым крестом, я записалась на студенческую поездку в Прагу. К Кафке, к Голему, сметановской Влтаве. В совершенно незнакомую страну.

Апрель 1967 года. В Цюрихе снеговые облака, на той стороне – хмурый день. Таможенник холоден, зато нас принимает молодой экскурсовод со смеющимся лицом. Я до последнего цепляюсь за этот смех, за теплый взгляд. Автобус трясет по плохой асфальтовой дороге, потом по булыжной мостовой. Привет, прошлое. Пока Ян нараспев рассказывает нам историю своего родного города, я вижу, как мимо меня проходят воспоминания: дома, тротуары, облезлые фасады, серость. Следы войны. Меланхолия детства. Меня увлекает водоворот времени.

Визжащие трамваи. Как тогда, в Будапеште? Покрой пальто. Как тогда, в Триесте? Портфели. Как у моего дедушки? Потом, когда мы выходим из автобуса, и мне в нос бьет запах бурого угля, я знаю, где я. Наконец, дома.

И теперь удержу нет. Смотреть, вдыхать, трогать, то и это, с утра и до ночи, все впитать, проглотить. Я и вне себя, и беспредельно в себе. Бегаю по улицам в рассветных сумерках, еще до начала экскурсионной программы, ничего не ищу, а как собака, держа нос по ветру: почуять атмосферу. Мусорные баки черно-коричневые или цвета яичной скорлупы оставляют меня равнодушной, но не обшарпанные подворотни, не тусклый свет уличных фонарей, не испуганные взгляды прохожих. Мир приглушен.

Звонкий детский голос не отсюда? А сочные краски афиши кукольного театра?

На Вацлавской площади дворничиха с короткой стрижкой невозмутимо работает метлой. На вокзале – женщины в форме, их солдатский шаг звучит горько (мне приходит в голову, их душа в складках мундира). И спешащий люд, подгоняемый властными громкоговорителями.

Когда появляется Ян, готовый открыть нам сокровища города, я уже онемела от впечатлений. Барочные дворцы и церкви проносятся мимо меня сказочной вереницей. Их слишком много. Я прошу его как-нибудь вечером показать мне Малую Страну. Он сдержит свое обещание. После улиц алхимиков, собора святого Вита, старого еврейского кладбища, Тынского храма, влтавских мостов и всего прочего из списка достопримечательностей.

Как-то в пятницу вечером он приглашает меня выпить чаю в кафе «Славия», потом мы проходим по Карлову мосту и идем бродить по ночным улочкам Малой Страны. И снова меня увлекает водоворот времени. Но на этот раз он уносит меня далеко назад, вертикально, сквозь века. Большинство улочек безлюдны. Нет ничего, что напоминало бы о настоящем. Только дружелюбный голос Яна, моего лоцмана по театральным кулисам. Я говорю, что у меня немного кружится голова. Он берет меня за руку и больше не отпускает.

Я приезжаю еще и еще. В мае 1968 года все деревья стоят в цвету, Страгов благоухает сиренью, влтавские острова все в зелени, и сердца людей исполнены надеждой на будущее. Ян говорит: мы хотим реформ, все хотят этого, кроме аппаратчиков. Дубчек – герольд политической весны, надежда – звучная, как разговоры в пивной. Я сижу с Яном в его любимой пивной. За длинным деревянным столом, кружки с пивом подносят одну за одной. Официантка ставит черточки: одна, две, три, четыре, если они перечеркнуты, значит, кружек выпито пять. У каждого стола свои черточки. Пиво подогревает, начинаются дебаты, споры. Здесь много студентов, которые еще осенью 1967 года выходили на демонстрации. Но есть и рабочие, писатели, парикмахерши, учительницы. Эйфория охватила всех, это видно по разгоряченным лицам. И это заразительно. Увлекаюсь и я. Поднимаю свой бокал, чокаюсь со всеми. Впервые в жизни я, находясь среди людей, чувствую себя защищенной, солидарность с ними воодушевляет меня. Ян, который сам из разряда тихонь, сияет. Глаза за круглыми стеклами очков говорят: Да, давай! Вместе мы сильны! И заказывает очередное пиво. Когда разговор заходит о том, откуда я, меня засыпают вопросами. Что швейцарцы думают о Пражской весне, что привело меня сюда, не политика ли? Я прошу Яна перевести: весь мир смотрит на Прагу, полный восхищения и надежды. Не знаю никого, кто не держал бы за вас кулаки. А что я здесь, так это же ясно. Где же мне еще быть? Вокруг смех, аплодисменты.

Город бурлит, и днем и ночью. Мы с Яном все время бродим, от пивной до пивной. В промежутках мы отдыхаем на скамейках в парках или блуждаем по кривым улочкам. Социалистическая серость стерлась как налет. Май, май, и внутри, и снаружи.

Филармония, поездка к родителям Яна в предместье Праги Сташнице (на одиннадцатом трамвае), долгая прогулка вдоль берега Влтавы. Я прилежно учу чешские слова. Мой русский здесь не в чести.

И потом – через сколько дней? – неизбежное прощание. До скорого, кричу я Яну уже на перроне. Toi, toi, toi – и ahoj. Поезд отходит.

21 августа на пражскую мостовую въезжают советские танки. Почти сотня чешских и словацких солдат будет убито, и около пятидесяти со стороны интервентов. Мечта раздавлена. И словно цена и так недостаточно высока, Дубчека и его сторонников вывозят в Москву, где принуждают подписать протокол о завершении реформ и о постоянном пребывании в Чехословакии советских войск. Несколько месяцев спустя, в январе 1969 года, Ян Палах попытался самосожжением положить конец охватывающей все летаргии. У него нашлись последователи и почитатели, но ход вещей изменить он не смог. Отстранение Дубчека от власти, аннулирование всех реформ, возвращение цензуры, удаление непокорных политиков. Дубчек оказывается сотрудником лесничества в отдаленном уголке Словакии, другие в тюрьме. Густав Гусак правит железной рукой. Осенью 1969 года граница на замке. Finita la storia.

А что же Ян? Он долго тянуть не стал. Пока не поздно, бежал вместе с братом в Швейцарию. Но его сияние ушло, осталось где-то там, в Старом городе мая 1968 года. Я не могла его утешить, не могла восполнить потери. Что было, то прошло. Так мы разошлись.

Когда я в семидесятые годы возвращаюсь в ЧССР, это уже другая страна. Меня начинает трясти еще на границе. Но, не считаясь ни с чем, я иду на риск и провожу в ботинках договоры на издание книг писателей-диссидентов, встречаюсь с противниками режима. Луч света в это мрачное время: прогулка с Яном Скацелом по старому еврейскому кладбищу Микулова. Покосившиеся, траченные временем могильные плиты среди высокой, по колено, травы. И кустистые брови Скацела, они двигаются то вверх, то вниз. Я называю его «праведником Моравии», заядлым поэтом-курильщиком, охрипшим молчальником. Из-за того, что он подписал «Хартию», его запретили печатать. Но он пишет. «Десятки маленьких солнц катятся в траву над могилой Симона и Ревекки. И ветру дается имя Яромир».

Короля-чудилу Грабала я встречаю много лет спустя в его излюбленном заведении «У золотого тигра», в окружении завсегдатаев, пожилых мужчин с раскрасневшимися лицами и внушительными животами. Пивные кружки пустеют и наполняются, разговор вертится вокруг искусства, официантов, болезней, кампаний. Ругаются, смеются, поддразнивают друг друга. Грабал главенствует за столом как Иисус на Тайной Вечере. А точнее: он среди свиты. Женщинам в «заднюю комнату» (комнату Грабала) вход запрещен. Мне оказана честь, и я быстро исчезаю. Будьте здоровы, маэстро.

Это был последний раз.

LVII. Интермеццо страстной пятницы

Вчера американцы отмечали пятую годовщину своего вторжения в Ирак. (Не повод для праздника, for sure). Сейчас начало весны, в Иране начинается Новый год (Новруз), здесь страстная пятница. Холодный день. Снег кружится хлопьями и падает на цветочные почки кустов, деревьев, на маленькие цветки в траве, ветер вихрем взметает сугроб, так что у меня кружится голова. Девятый час наступил, вопль: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?», одинокие удары колокола, затем ветер вновь свищет вокруг дома, я слышу, как дрожат листы…

«Подожди немного,Отдохнешь и ты».

Немного – это сколько? Какое Воскресение?

«Обугленный, нелепый шар совершает поворот во мрак», – говорит Венцлова. И: «Наш удел – лишь загадки, терпение, хлеб и вино».

Шесть часов, самолеты заходят на посадку. Полная луна где-то за слоями облаков. Подожди немного. Подожди.

LVIII. Русские дни и дни. Путешествие.

Мысли о прошлом. Гравитация памяти не знает удержу. Это было тогда, там, ну ты помнишь, ах да. Сколько лет назад? Тридцать? Сорок? Боже мой. Как с детской горки скатываются мысли в глубину времени, на целые десятилетия назад. И стоп. Год 1969.

Визу в Ленинград я получаю всего за день до намеченного отъезда. Сижу на полусобранных чемоданах, в неизвестности до последней минуты. Значит, ехать, и немедленно. Однажды я уже ездила с двумя тяжелыми чемоданами, в Париж. А теперь мне предстоит отправиться в далекий, негостеприимный Советский Союз, в северный Ленинград, на целый учебный год. И приключения начинаются вместе с путешествием. Я сажусь в поезд.

До Вены я знаю каждую остановку, в поезде я как в домике, в норке, в которой так уютно засыпать. Я просыпаю осенние леса, убранные поля, среди бела дня. Измученная предчувствием радости или тревог? На Западном вокзале меня ждет тетя Мария, чтобы – согревая, оберегая – проводить до мрачного Южного вокзала. Ешь, детка, и: как ты отважилась! Она не спрашивает, куда меня черти несут, она кормит меня погачами и штруделем, дает с собой в дорогу еды на троих и машет упорно, отчаянно, когда мой ночной поезд трогается в сторону Варшавы. Ну, все, поехали. В купе пахнет спиртным и дезинфекцией, проводник хмуро укладывает мой багаж. Уже скоро вокруг меня многие начинают храпеть, и когда, наконец, в сон готова провалиться и я, двери распахивают таможенники, кричат и машут фонариками. Пугающий образ таможенников возникает в утренних сумерках вновь, мы пересекаем чехословацко-польскую границу. Долгое всматривание в мой красно-белый паспорт. Похоже, мне не рады. А в купе между тем пахнет потом и еще чем-то кислым, может быть, бурым углем. На рассвете мы проезжаем пустынные промышленные районы. Все молчат и предпочитают еще немного вздремнуть. Потом появляется чесночная колбаса, кофе и шнапс. Не для себя, нет, я достаю из провианта от тети Марии яблоки и хлеб с сыром. Для остальных. Так проходит тягучее время, под стук колес.