Мера моря. Пассажи памяти - Ильма Ракуза

Было уже четыре, наверное, когда дедушка, подремав часок-другой на диване, просыпался? Наступал черед кофе по-турецки и миндального печенья, потом мы, он и я, шли гулять. Бабушка видела в нас сообщников и отпускала. Воздух! Движение! Дедушка вел меня размеренным шагам в сторону парка. Показывал любимые тропинки, огромные деревья. Я все еще помню теплый свет, который струился сквозь зелень, гору Кальвария над городом с небольшой церковью, утопавшей в желтом сиянии. Нам встречались дети и пенсионеры, и то и дело знакомые моего дедушки, которые уважительно с ним здоровались, среди них были и бывшие ученики. Только в Мариборе мне стало ясно, каким уважаемым человеком был мой дед. Люди ценили не только его знания, но и его характер: несгибаемый, безупречно честный, бескомпромиссный. И его четкую политическую позицию. Дедушка, переживший не одну войну, смены государств и режимов, верил в идеалы Просвещения. Решительно, пусть и не привлекая к этому внимания, он сперва противостоял фашизму, потом и режиму Тито. Вместо пропагандистских передач он потихоньку слушал «Би-би-си» и так называемую «Мировую хронику», еженедельные репортажи швейцарца Жана Рудольфа фон Салиса. Его привлекал свободно-демократический образ мысли, как и его сына, моего отца. Только никакой демагогии. Только никакого фанатизма. Его вера в рацио была нерушима, делала его неуязвимым для всякого рода экстремизма и наделяла внутренним оптимизмом.

Он любил природу. Искусство. Вино.

Из городского парка мы отправлялись к «Трем прудам», небольшим водоемам, где разводили рыбу, с красивым берегом и уютным рестораном, куда дедушка непременно хотел завернуть. На влюбленные парочки мы внимания не обращали, углубившись в разговоры об «Идиоте» Достоевского и «Смерти в Венеции» Томаса Манна. Моему увлечению русскими дедушка не удивлялся, с ним было то же самое. Они охватывали мир не только вширь, но и вглубь. Добирались до сути всех главных вопросов. Дедушка подчеркивал: до сути. И не боялись никакого риска. (Имре Кертес писал в одной из своих книг: «Поскольку мы должны умереть, правильно, даже более, да, мы обязаны мыслить смело».)

В ресторане дедушка заказывал – белое вино, и съедал ломоть черного хлеба. «Ничто не может сравниться с хлебом и вином, – говорил он со смехом, – запомни это». Вечернее солнце играло на поверхности прудов и заливало зал. Эти минуты принадлежали нам. Пока не выпито вино.

На обратном пути мы чаще молчали. Слушали птиц. Дедушка отдавался своим мыслям. Руки за спиной, голова наклонена вперед, не обращая внимания на то, что вокруг. Так, должно быть, «рассеянный профессор» и ходил в школу. Не замечая взглядов, уйдя вглубь себя. Об этом рассказывали анекдоты, а у бабушки была показательная история: «Нас пригласили в гости. Уже выйдя из дома, у калитки, я заметила, что галстук у него не подходит к рубашке, и предложила надеть другой. Хорошо, сказал он. Я осталась ждать. Ждала целую вечность. Наконец, мне надоело ждать. Поднимаюсь наверх и что же я вижу? Он лежит в кровати в пижаме. Сняв галстук, он машинально снял и всю одежду, потому что мыслями витал где-то. Вечно он где-то витает. Просто наказание с ним!»

Подтверждения этой не слишком правдоподобной истории мне никто не дал. Но при всей своей рассеянности старческим слабоумием дедушка не страдал. Скорее всего, тут сыграло свою роль подсознание, нежелание идти в гости.

Как они уживались вдвоем, дедушка и бабушка, Рудольф и Ольга? Их отношения были для меня загадкой. Она тиранила его приемами пищи, бытовыми проблемами, он – своей вечной занятостью и стремлением настоять на своей правоте. Она не имела ни малейшего понятия, что его занимает, не принимала в его интересах и исследованиях ни малейшего участия. Он, в свою очередь, был равнодушен к ее женским домашним заботам. Не исключено, за ее набожностью стояла фрустрация. Они жили одновременно и вместе и порознь, в будничной (выстраданной) парадоксальности. Не было ни счастья, ни несчастья, как вероятно, и у многих пар. Их связывала бытовая рутина, дети, пережитые вместе суровые времена, привычка. И взаимная терпимость.

Когда мы с дедушкой возвращались с прогулки, бабушка уже нервничала. Где вы так долго ходите, ужин уже давно готов. Не оправдываясь, мы послушно садились за стол и ели с аппетитом. Все было замечательно вкусно. Нижняя губа у бабушки переставала дрожать. И когда я благодарно гладила ее по плечу, она довольно улыбалась.

Другие прогулки с дедушкой вели к Драве, в лабиринт улочек Старого города, к внушительному зданию гимназии эпохи грюндерства, в книжные магазины и лавочки, где продавались изделия из кожи. Здесь, в своем родном городе, он меня баловал, то покупал мороженое, то стихи какого-нибудь словенского классика, а на прощание решил подарить «что-нибудь посущественнее». Я выбрала черную кожаную папку. Элегантную, солидную, она служила мне много лет. И во время учебы. И после дедушкиной смерти.

Удалось ли мне повторить эту поездку? Я думаю, нет. Или только отчасти. Однажды нам сообщили, что у дедушки обнаружили меланому. Страшный диагноз, с мрачными перспективами. Операция. Чуть позже проявились проблемы со зрением. Предположили, что это метастазы. Дедушка обследовался и в Цюрихе, где, правда, на хирургическое вмешательство не решились. Болезнь безжалостно развивалась. Она тянулась несколько лет, делая все слабее его сильное тело, только воля не поддавалась. Я помню конец, в больнице в Любляне. Дедушка, страдая от уремии, с темно-желтым лицом и гневным взглядом лежал в палате на четверых человек, в компании умирающих. В обязательной больничной пижаме, напоминавшей арестантскую робу. Раздраженный, каким я его никогда не видела, он кричит: «Проклятые докторишки!». Но никто не услышит, не облегчит ему последние часы.

Так он в злобе и умер. Без примирения.

После его смерти в Орможе, на доме, где он родился, установили памятную доску, а в Мариборе, неподалеку от «его» школы, его именем назвали площадь. С тех пор я много раз ходила пешком по нашим с ним маршрутам. Он все еще говорит со мной. Не только о хлебе и вине.

LII. Сплюшки

Шесть лет в гимназии, но я почти ничего не помню из школьного времени. Только переезды из одного здания в другое, разговоры на переменах, свою усталость. Я хронически не высыпалась. Полуночнице с ранних лет, мне тяжело давался подъем в шесть утра. В полусне проходила не только дорога до школы, но по большей части и первая половина дня. Я как зомби сидела на школьной скамье, а часы занятий протекали мимо меня. Включалась я только, когда меня вызывали или если тема урока была мне интересна. Вергилий, например. Испания в царствование Филиппа II. Немецкая поэзия барокко. Поль Валери. Немецкий, французский, латынь и история были способны меня разбудить. Но только дело доходило до формул или цифр, я куда-то уплывала, воспринимая все как сквозь матовое стекло, и мой мозг окутывался ватой. Я отсутствовала присутствуя, в сомнамбулическом состоянии, которое казалось мне таким же ирреальным, как и абстрактный хаос цифр на классной доске. Безучастно я принимала их к сведению, а они не усваивались. Я их не понимала. Или много позже, когда день все-таки овладевал мной.

День овладевал мной около полудня, потом все шло по нарастающей. Контуры становились четче, мои жизненные силы просыпались. Что, впрочем, не значило, что я не отвлекалась. Меня нужно было заинтересовать, иначе я снова уплывала в полузабытье. И экономила силы для домашних занятий на фортепиано.

Думаю, я распределяла свои силы умело, по-хозяйски, в рамках своих возможностей. Не жалела их, если того требовали контрольные работы, но и не выкладывалась, если можно было работать не с полной отдачей. Равнодушием или пассивностью я бы это не назвала, скорее управлением силовыми ресурсами. Взвешенностью. Поиском приоритетов.

Приоритет был отдан литературе, чтению и музыке. Этим я по большей части занималась дома, с упоением. Моя жажда чтения далеко превосходила то, что требовалось для школьных уроков. Я читала Достоевского и Гершома Шолема, Августина и Гертруду Кольмар, до глубокой ночи, тем самым замыкая круг усталости.

О моей страсти знали лишь немногие. В школе меня считали интроверткой, не склонной к шуткам и дурачествам. Со спортивным духом у меня было так же плохо, как со спортом в целом, с этими похожими один на другой уроками физкультуры для девочек: брусья, обруч, гандбол. Часто я симулировала недомогание и пропускала занятия.

Что такое командный дух, я представляла себе плохо. И по умолчанию не хотела присоединяться ни к одной из групп внутри класса. Поэтому меня было трудно «использовать». Беспартийная, я шла своим путем, или, если не так пафосно, была частью согревающего биотопа класса, устанавливая связи лишь с некоторыми из соучеников. Например, с Маги, всегда бодрой и веселой, полной творческих сил и юмора. Быстрыми штрихами она набрасывала портреты учителей и учеников, рисовала комиксы, от которых все были в полном восторге. Ее наблюдательность поражала, а еще сильнее – ее способность придать увиденному комический характер. Фантазия ее была неиссякаема. И природный юмор. И фантастическая память.