Мера моря. Пассажи памяти - Ильма Ракуза

Я ездила на велосипеде с утра до вечера. Вечерами с волчьим аппетитом ужинала в ближайшей гостинице: каре из свинины с кнелями и кислой капустой. Сытное блюдо. И к нему пиво.

Когда облака были низко, аисты летали невысоко и гуси безучастно топтались на месте, в воздухе повисала тоска. Тоскливое место, где глазу уцепиться не за что. «Я» расплывалось в нем как капля в воде. Растворялось. И что потом? Могло произойти страшное. Вспоминалась венгерская песня «Печальное воскресенье», мама мне рассказывала, что она так брала за душу равнинных жителей, что они нередко кончали с собой. Посидит кто-нибудь в деревенском трактире, выпьет несколько рюмок крепкой «палинки», услышит трогательную песню (мелодия играется на цыганской скрипке), встанет, слегка покачиваясь, и скажет себе: «Да ну все это…», побредет под дождем и повесится в сарае.

Мне тоска тяжела не была, я закутывалась в нее как в пальто, которое грело. И шла по пасмурной округе. В голове стихи Атиллы Йожефа: «По деревенской улице блуждают / тополя серые, без единого звука».

Тополиных аллей было много, они окаймляли дороги между населенными пунктами, прямые линии улиц, и я просто предавалась их власти. Пока не переставала понимать, кто из нас двигается, я или тополя. Все было движение, ритм, дыхание. Ритмичный ландшафт. Я напевала русскую солдатскую песню «Полюшко-поле», она придавала моему шагу размах и твердость и никак не хотела кончаться, потому что конец смыкался с началом. Маршевая песня для тех, кто пешком пересекает степь, и не спрашивай, долог ли путь.

Ходить было лучше, чем ездить на велосипеде. Идти означало перебирать дорогу ногами, дороги. Как идут пилигримы, бродяги, юродивые. С неясной целью, но не бесцельно.

Никто не знал, где я. Но в этой вольности, с какой я ездила по округе, я ощущала себя в гармонии с самой собой, как дома. Деревья кивали мне, поля и колокольни приветствовали меня, словно знакомую. И я отвечала им. И было это хорошо.

Часы, дни, неделя, хорошо.

И вот, одним солнечным днем пришла пора прощаться. Автобус повез меня по тополиным аллеям, все дальше, в Нойзидль. Там пересадка, на Вену. Я покинула низменность озерных птиц, широкую паннонскую долину. (Partir, c’est mourir un peu.) Расставание – маленькая смерть. Но что-то от меня осталось. В Ильмице и не только.

С тех пор прошли десятилетия. Границы между Бургенландом и Венгрией проницаемы. Два государства ЕС протянули друг другу руки, обеспечили свободу передвижения людей и товаров, наладили отношения. Поля переходят в поля, не утыкаясь в колючую проволоку. Природа может вздохнуть свободно.

Вернуться в Бургенланд мне не пришлось. А вот видеть его приходилось. Сверху, из самолета, снова и снова. Последний раз – когда я на маленьком самолете «Австрийских авиалиний» летела из столицы Молдавии Кишинева в Вену.

Июнь 2007 года. В Кишиневе цветут липы, зрелая шелковица сыпется на разбитый тротуар и, лопаясь, оставляет маленькие бордовые лужицы. Жара прозрачна, всё спасается под сочно-зелеными кронами деревьев. Улицы, проложенные под прямым углом, по сторонам бульваров приземистые трехэтажные виллы в стиле классицизма, с фасадами, то ли выцветшими, то ли выкрашенными в пастельные тона. Большинство внутренних дворов выглядят по-деревенски. А один сад выбивается из общего ряда: здесь громоздятся останки советского прошлого, танки и ракеты бывшего советского памятника. Расположенное тут кафе носит название «Холидей Кафе-Бар». И люди здесь тоже словно из разных времен. Небрежно одетые длинноногие студентки вышагивают по университетскому кварталу, дымя сигаретой, а одетый в форму привратник на входе, лет шестидесяти, источает угрюмость советской системы. На рынке пестрая мешанина: молдавские крестьянки стоят рядом с пирамидами из помидоров, перцев и грецких орехов, цыганки предлагают курагу и чернослив, на русском языке предлагают купить белые шары овечьего сыра, а снаружи, где крытый рынок переходит в огромный базар, кишит Восток: безногие ветераны войны просят подаяния, православные монахи и монахини собирают пожертвования на свои монастыри, старушки молча указывают на разложенный перед ними скудный товар, иные кричат, торгуются, бурно жестикулируя, расхваливают свое барахло. По другому этот товар назвать нельзя: дешевка из Китая или Тайваня, контрафактное, поддельное, привезенное в картонных коробках, принесенное продавцами в огромных пластиковых сумках. Под бит и восточные мелодии из кассетных магнитофонов. Запахи острые, пряные, где-то слышится аромат сушеной лаванды. Бродячих собак нет, милиция присутствует, но в глаза не лезет. На кривой улочке за базаром должна быть единственная еще действующая синагога, но я ее не нашла. Бедность, что ни говори, велика. Средний заработок примерно двести евро. То есть продукты питания стоят дорого. Поездки на такси для большинства недоступны.

На главном бульваре БМВ, мерседесы, огромные машины, владельцы которых живут в вычурных виллах, как грибы растущих на каждом шагу. Откуда деньги? В Приднестровье, мятежной карликовой республике по другую сторону Днестра, широко идет торговля оружием. Но здесь? Иконы отмалчиваются, и Николета, умная молодая писательница, лишь хлопает глазами. Люди бывают всякие. Мы едим куриный суп, потом судака с кукурузной кашей и салатом из помидоров и перца. Очень вкусно. Как и молдавское мерло урожая 2001 года. Николета посасывает сигарету. И все-таки она не хочет уезжать. Ни в Румынию, ни в Англию, ни в Австралию, как большинство ее ровесников. Взгляни только на очереди перед румынским посольством, каждый день. Полицейское ограждение и бесконечное ожидание, потому что без визы ты никуда поехать не можешь. Разве что в Москву, Минск или Одессу.

Ночь лилово стелется над городом, из кустов поднимается луна, как скифское золото. Молдавский язык мягко льется мне в уши, латынь со славянскими шипящими, или что-то в этом роде. Ничего страшного, потому что я понимаю только его звучание. Смысл сказанного остается для меня далек, за семью горами с семью гномами.

Гномов я все-таки зацепила взглядом, в самом большом винном погребе страны (мира?), и вот уже пора возвращаться. В вечернем свете самолет летел над волнистым, ступенчатым ландшафтом, склонами виноградников. Всплывали горы, чудовища облаков, и пропадали вновь. Все подо мной напоминало географический атлас моего детства.

Мы давно уже пошли на снижение, когда я увидела Нойзидлерзее, сверкающее как зеркало. С игрушечным Ильмицем. Где-то далеко внизу под нами аисты добывали себе вечерние трофеи, скворцы стаями налетали на виноградники, но я видела только сверкание моего озера на западной оконечности паннонской низменности, которую я пролетала сейчас с востока с быстротой молнии. Чувства? Смутные как сон. Между тем, как тогда, стоя ногами на земле, я с жадностью открывала ландшафты, внутри себя и снаружи, и накапливала опыт. Солидный.

XLVIII. Как это было в четырнадцать

Н.: Но ведь не мог один только переезд определить всю твою жизнь? Разве внутреннего перелома у тебя не было?

Был, конечно. Я написала свои первые стихи. Прочитала «Хасидские истории» Мартина Бубера и книгу Гершома Шолема о каббале.

Н.: Откуда такой интерес к еврейской мистике?

Януш вывел меня на этот путь. Но не только это. Я столкнулась с вещами, которые мне показались ответами на незаданные вопросы. Что происходит после смерти?

Н.: Необычно для этого возраста.

У Бубера я прочла, что душа покойника может связаться с душой живущего, чтобы завершить труды, оставшиеся незаконченными из-за смерти. Мне это показалось утешительным.

«Мир, – так передает Бубер слова рабби Нахмана, – как игральная кость, и все переворачивается, человек становится ангелом, а ангел человеком, голова ногами, а ноги головой, так все крутится и изменяется, переходит то в это, это в то, высшее становится низшим, низшее высшим. Потому что корень всего один и в превращении и повторении вещей заключено избавление».

Н.: Значит, ты думала об избавлении.

Ну, в силу своего разумения и об этом тоже.

Н.: И никаких проблем с пубертатным периодом?

На первом плане нет. В месячные у меня бывало плохое настроение. Но кусаться и царапаться мне не хотелось. Бубер был увлекательнее.

Н.: Увлекательнее?

И поэтичнее. У него я прочла о «большом свечении нутра мира».

Н.: Звучит мистически.

Может быть. У Бубера я еще нашла и высказывания, подобные этой фразе рабби Шломо из Карлина: «Хуже всего, когда под действием дурных побуждений человек забывает, что он царский сын».

Н.: Не обидишься, если я припишу тебе «синдром принцессы»?

Обижусь. Одно с другим вообще никак не связано. Мы говорим не о притязаниях на роскошь, и не о flle à papa, папиной дочке, каковой я в самом деле и являлась.

Н.: Значит, говорим о достоинстве?

О достоинстве, радости, благодарности.

Н.: Религиозное кредо.

И это тоже.

Н.: Religio означает установление связей. Но именно связи тебя и пугают.