Сто первый (сборник) - Немышев Вячеслав

Ходила Наталья в церковь.

В церкви, на горелых кирпичах, у обрушенных стен собирались православные помолиться, попросить у бога еды, тепла и чтоб уехать отсюда, хоть куда-нибудь, хоть на край света. Но из православных оставались в Грозном старичье и убогие — те, кому и ехать некуда, у кого ни паспорта, ни прописки.

— Настоятелем тама старичок с бородою. А как служит, как! — светится тетка Наталья, как с иконы лицо стало. — Алтарь на рождество снежком запорошило, грязь-то, старсть битую и не видать стало. И военные были, комендант ваш, степенный мужчина. Фуражку снял, крестился. Батюшка иканастасы в руках держит, а я свечку держу и молюся с другими.

Наталья сложила руки на коленях и блаженно запричитала, прикрыв веки:

— «Отче-ее а-аш… иже еси на небеси-и… да святи… имя твое-еее… да прии… царствие твое-ее… да буде… воля твоя-аа…» — помокрели глаза у тетки Натальи, течет мутная старческая водичка из-под век. — И вот как отчитает батюшка, а мне уж кажется, что царствие небесное не за горами. Еще немного помучиться, пострадать, и заберет боженька всех нас, горемычных, на небо.

Мишаня совсем на нервах, жмется к пулемету щекой.

Иван думает, правда ведь, ехать пора. Но нельзя так — что ж теперь старуху обидеть?

На самом деле, другое держит, не дает сойти с места, шею крутит судорогами — попали в десятку старухины слова, в самое распахнутое нутро. Но в впотьмах плутает Иван, плутает — ветра глотает с дикого пустыря.

— Поедем мы, теть Наташ. Ты все-таки перебралась бы ближе к комендатуре, а то в случае чего… Перебралась бы, — сказал Иван. Старуха жалостливо помахала саперам, но, вдруг всполошившись, заковыляла к подвалу.

— Стойте, обождите, мать свята дева…

Когда тетка Наталья выбралась наружу, саперы увидели в ее руках икону в серебряном окладе. Иван рот открыл от удивления — откуда такая красота? Каргулов перестал грызть «арбариски», так и застыл с конфетой за щекою. На саперов кротким иконописным взглядом глядела богородица с младенцем на руках. Наталья обхватила икону, прижала к себе так, чтобы святой лик был направлен на солдат, и сказала:

— Подите, сынки, прикоснитесь. Она, мать богородица, нас спасла в войну и вас убережет. Во имя отца и сына… Матушка святая, ослобони души иховы от ненависти.

Солдаты молча подходили по одному и целовали затертый бледный лик пречистой девы. Тетка Наталья стала сразу серьезной и очень торжественной.

— Помолюсь за вас. Идите уж, идите. Помолюсь за ваши души окаянные.

Солдаты уехали, тихо стало на пустыре. Наталья плеснула кипятка в корыто, стала тереть Сашкины трусы с майками. И размышляла про себя: «Правильно Ванюшка сказал. Надо перебираться отсудова. Может, и правда сходить к коменданту? Приду к нему, скажу: так, мол, и так — без жилья мы и без работы. Что ж нам теперича помирать с голоду? Вот и возьмите меня, пожалуйста, на работу. Буду мыть чистить, а то еще солдатиков обстирывать. У них там, в армии, небось, постирушек-то нету…»

Вечером в палатку к саперам пришел Савва; поймал разжиревшего за зиму кота Фугаса и прокол ему ухо ножом. Кот забился под стол и орал оттуда благим матом. Каргулов, ненавидевший кота за то, что тот гадил где ни попадя, со своего угла запустил ботинком. Попал по столу — посыпалась кружки, ложки. Савва заржал.

Иван шумнул со своей койки:

— Чурка ускоглазая, от безделья маешься! Сходи к минометчикам, бутылку займи… или сгоняй за пивом на площадь к Малике.

— Э, брат, туда-сюда, — Савва странный какой-то, в словесную перебранку не лезет. — Сегодня кассету смотрел, хотел вам принести, наши не дали, сами смотрят. Там «духи» «сроков» режут.

Иван окаменел.

— Что за кассета?

— Душка взяли в Заводском, менты да… Он в камере валяется, раненый в ногу. Мы с ним работали, жидкий дух. Все рассказал, признался сволочь, да. Подрывник оказался, — глаза у Саввы нитки, зубы белы ровные. — На адрес к нему ездили, там и нашли кассету, еще ствол, патроны. Пойдем, хочешь, наши смотрят.

На плацу комендатуры у штаба горит вечный огонь. Бэтер рядом. На бэтере механ кверху задом — копается в моторе. Трехцветный флаг треплется на ветру: гнется флагшток, тонок метал, силен ветер. Иван мимо проходил, остановился. Двое контрактников, мастеровые из Василича-зампотыла службы, прикручивают гранитную доску с фамилиями. «Ренат… Юля… Светлана Пална…»

«Чего ж медсеструху написали, она ж с централки?» — машинально подумал Иван.

Савва до угла дошел, где разведка. Ждет. Иван постоял и пошел за Саввой, камушек из-под ноги вывернулся.

«Вот чего… Комендант же ее перевел к себе ближе в Ленинку. Эх, ты… Кассета, кассета, кассета…»

К разведке наверх надо по крутой лестнице, там у них турник, штанги с гантелями. Разведчики Бучу уважают — как жизнь, спрашивают. Отмахнул Буча брезентуху и вошел внутрь. Темно с улицы. Синий экран мерцает. Народ у телевизора.

Савва подталкивает Ивана:

— Смотри, брат, потом пойдем в камеру к тому злому, лечить станем, — Савва не обкуренный, не пьяный. Не смеется Савва. Он — калмык хладнокровный. — Посмотри хорошо, а то ты забывать стал… жалеешь.

Иван кулаки до хруста сжал. Зачем он пошел? Как знал, как знал…

Уши оттопыренные, лоб крутой, затылок стриженный. Жорка! Кадыка у Жорки нет, по кадыку сталь, широкий нож туда-сюда, туда-сюда…

Будто и не было времени — прошедших лет, будто ветром задуло, будто не двадцать шесть исполняется завтра Ивану. Он эту кассету только раз и смотрел. И никогда после не спрашивал об этой кассете, никогда не брал в руки черной пластмассы.

«Что ж ты, тетка, не договорила? И мать моя молилась тогда… Брат, больно было тебе, брат? Простить, говоришь, богородица, говоришь? А как у Жорки кадык хрустел, тоже забыть? И кассету забыть? Как мне жить?.. Кому молиться-то, бабка, кому?!»

Кассету досмотрели. Иван на том месте, где солдатские тела катились в овраг, поднялся со скамьи. Савве на ухо, прохрипел:

— Я схожу к себе, бумажонку одну прихвачу, ты подожди. Менты пустят?

— Базара нет, пустят, — ответил Савва, оскалился: — Понравилось?

У гранитной стены с фамилиями никого.

Солдаты ушли, сделав свою работу.

Стих ветер.

Ивану вдруг послышалась музыка знакомая каждому солдату: когда уходил он в армию, вдарил оркестр «Прощание Славянки». Так вдарил, так…

Да не музыка то была, а механ на бэтере насвистывал.

Иван его сразу и не заметил. Глянул по-дурному на механа, схватился за голову. Будто рвануло фугасом землю под ногами. И побежал по плацу: за ним визг, снарядный вой, взрывы, стоны — крушит ему перепонки дикая музыка. Стучит в висках: не свисти, не свисти, не свисти, не свисти-и…

— Не свисти, блядина-аа!! — заорал Иван страшно бессмысленно, насмерть заорал.

Испугался механ, подавился на высокой ноте.

В камере на грязном полу лежал человек: кровь кляксами, окурки раздавленные, фантик от сникерса, хлебная корка с плесенью; руки стянуты в запястьях — ноготь на кожице висит. Нестерпимо воняет прелой мочой. Савва по-хозяйски зашел в камеру, двинул пленника ботинком в живот. Тот взвыл. У пленника на голове пакет, по пакету скотчем перемотанно, только рот рыбий наружу: черные губы разинуты, спекшееся месиво во рту.

— Мы-ыы, — мычит человек.

— Менты сказали, чтоб недолго, да… Его завтра фебсы заберут — каяться будет. Будешь, черт, каяться? — и снова ботинком в пах.

— Мыых, — ахнул пленник. — Не надо, ребята… я не сам, меня застауили.

Савву всегда звали на допросы. Менты так не умели. Савва бил смачно, со вкусом: когда пленник исходил кровью и мочой тыкал ему окурком в глаз и, коверкая слова, уродуя русскую речь, кричал в ухо:

— Ну, сука билат, скажи нах… перед смертью скока наших рюсских убиль?

Расскажет пленник, что знает — и что не знает со страху тоже расскажет. Савва был спец выколачивать информацию. Менты степенно стояли в сторонке, качали головами: