Сто первый (сборник) - Немышев Вячеслав

— Яйца н-намокли.

— Потерпишь, ягрю.

— Да я не в том смысле.

— Пришли почти. Теперь вместе давай. Ак-куратненька…

Костя, перехватив снаряд у взводного, стал помогать ему. И только сейчас понял, как устал Каргулов, — старлей опустился на колени и обессилено бросил вдоль тела руки.

Снаряд уперли к стеночке, так — чтобы при взрыве осколки ушли вверх и в сторону от дороги; запалили шнур и, подскочив к бэтеру, так же как и Витек, бежали, ухватившись рукой за край брони.

Схоронившись за броню, ждали взрыва.

— Ну, все. Сича-ас.

Каргулов вдруг вспомнил:

— Витек, я ж сигареты т-твои нашел.

Не успел договорить взводный. Рвануло. Жахнуло! Содрогнулась земля. Качнулся воздух. Народ за броней повеселел. Загомонились. Перебивают друг дружку, обтряхиваются. Витек взводному кивает с улыбкой — сигареты мои где? Каргулов по карманам хлоп, хлоп. И вдруг засмеялся — заржал, чуть воздухом не подавился.

— Аха-ах… Си-сигареты!.. Уху-ху… Там они, — и в небо тычет пальцем, — там.

— Где, там? — недоуменно спрашивает Витек.

— Забудь. Взлетели твои сигареты. На, мои… Выронил я их там, у стеночки, когда зы-закладывали.

Обогнув старое мусульманское кладбище, инженерная разведка вышла к трамвайным путям. У Дома пионеров потоптались, решили идти через Победу. Костя был против, но Каргулов сказал, что сердце его чует — прорвутся они на этот раз.

«Пора заканчивать эту считалочку, — думал Иван. — Пожале-ел… Слышь, брат, я пожалел. Прости брат, скажи там, чтоб отпустили… скажи, брат! Но кто-то же должен стать десятым. Мне снится, снится…».

Витек теперь шел за Бучей, бубнил ему в спину:

— Колек мой с катушек того… Пацаны с госпиталя вернулись, говорят Колек со стенами разговаривает. Слышь, Буча, он, что ж, теперь дуриком по жизни останется — а, Буч?

Николай брат Витька попал под фугас неделю назад: накрыло его, порвало — но хуже, что голову задело. Иван думает, что же Витьку сказать.

— Ты, Витек, чудной человек. Главное что стены с ним не говорят. Я когда попал… две недели вспоминал, половину так и не вспомнил. Да пес с ним, проще так жить. Отойдет твой брательник, не бзди. Слышь, малой, а взводный наш молоток. Ду-уру такую тащил. Уважаю. Теперь он точняк к этим в Красный Крест метнет гранату. А ты чего, трухнул?

— Да иди ты, — огрызнулся Витек.

Впереди на площади завиднелся потрепанный флаг над блокпостом.

— О, Три Дурака уже. Не понял! А че, к тетке Наталье не поедем? Собирались же…

В конце проспекта Победы на круглой площади, в самом центре высился памятник трем революционерам. Головы им поотшибало в войну. Площадь была Павших Борцов, но стала Трех Дураков. И никто не помнил, с каких времен. Солдаты говорили, что с первой войны, местные — что с перестройки.

На Трех Дураках всегда расслаблялись.

Блокпост — своя территория. Ночью постреливают в округе, а днем спокойно. Отсюда до комендантских ворот рукой подать. Каргулов с ментовским летехой, здоровенным омоновцем, перекинулся парой слов. Тот ему рассказал, что в Заводском сегодня случился подрыв. Вот и стрельба была. «Двухсотых» оттуда вывозили. Сколько он не знает. А так тихо. У четырнадцатого блока, который на мосту через Сунжи, под утро патруль хлопнул двоих.

— Шли закладывать, — рассказывал омоновец. — У них потом в карманах нашли проволоку, рацию, детонаторы. Когда им крикнули, не остановились. Побежали. Ну и завалили их с четырех стволов, — омоновец говорил с нескрываемой радостью на лице. — Одного взяли живым, ногу прострелили.

«Ну и ладненько, раз так, — подумал Каргулов. — Много шума утром, значит, день пройдет спокойно».

— К-костян, — позвал он старшину, — метнемся к тетке Наталье? Хорошо Витек вспомнил. Уже неделю не заезжали. Не-неудобняк. Ты колонну веди, а мы с пацанами подскочим одной б-броней.

На самом деле звали ее Наталья Петровна Лизунова.

Прожила тетка Наталья на свете шестьдесят два года и смерти повидала всякой, особенно за последний десяток: и горелой, и резанной, и гнилой — с черными выклеванными вороньем глазницами. Был у нее сын, одноногий калека Сашка восемнадцати лет. Жили они в заброшенном бомбоубежище на пустыре, среди безжизненных развалин где-то между Ленина и Жуковского. Еще были у тетки Натальи три дочери, звали их Вера, Надежда и Любовь. Но они давно уехали из Грозного, устроились на житье где-то под городом Саратовом — с матерью и братом всякие связи потеряли.

Возле их подвала, воткнувшись носом в землю, торчала ракета от «града».

Тетка Наталья ракету обходила с опаской. Злющий кобель по прозвищу Пуля на ракету задирал по-собачьи лапу. Тетка Наталья охала, ахала. Потом решилась и пошла в комендатуру. На следующий день приехали ленинские саперы. Каргулов сразу псу не понравился. Кобель рычал и скалился на старлея. Тот так и просидел все время на броне.

Буча с Костей раскопали ракету — оказалась пустая болванка.

Тетка Наталья на радостях давай всхлипывать; потащилась вниз — ковырялась там долго; вылезла наружу и протянула солдатам в горсти конфет.

— Мадина, соседка, с Назрани привезла. А я от Сашки прячу. Сожрет. Он у меня малахольный, малокормленный. Берите сынки. Вам там, небось, в вашей армии сладкого не дают…

В этот день, рано поднявшись, тетка Наталья собралась постираться.

Воду надо было ведрами натаскать с колонки — метров двести топать по колдобинам. Устанет тетка Наталья, пока донесет — сердце останавливается.

Потом уж костер под кирпичами запалит: нагнется, встанет на четвереньки и дует на бумажку, пока не зайдется огонек. Тяжело ей обратно подниматься с колен — кряхтит, святых угодников кличет себе в помощь. Ну, поднимется, наконец, усядется на расхристанной табуретке и ждет, когда согреется вода в ведре. Рядом пес. Разляжется и морду волчью положит на лапы, вроде спит, но тетка Наталья знает, что старый Пуля слушает ее внимательно и все понимает.

— Мадина. Вишь как, сусе-едка! Попрекнула куском хлеба-то. Обидное я ей сказала! А что я сказала, что дураки они вместе с Жохаром своим, такую красоту изуродовали. Дурни и есть, неслыханные дурни! Такую прелесть… Дескать, говорит, мы виноваты за то, что их Сталин выселил. Да знать причины у того были, не просто ж так, взял тебе… осетинов или армянов не выселил, дагестанцев тоже, а этих только и выселил.

Последние слова Наталья сказала, повысив голос, пес, насторожившись, поднялся — потянулся в холке — тряхнул кончиком облезлого хвоста.

— Да я-то здесь причем! Мы вон от этой войны больше всех пострадавшие, сколько людей русских, стариков немощных, мальчонков лысеньких поубивали. А ить и город Грозный русские строили, и все тут держалось на командировышных спицилистах.

Вдруг откуда-то, может, с кривой улицы, с пыльных переулков, заваленных мусором и смолянистыми тополиными почками, гульнул ветрила — закружился смерчем перед Натальиным убежищем. Смерч погудел, покружился да и развалился на глазах. А ветрила, будто не наигрался, не натешился, кинулся прямо в лицо старой женщине. Сорвал с головы, скинул на плечи платок. Растрепался белый мертвый волос. Так и осталась старуха сидеть с непокрытой седою головой.

— Какие ж мы нациналисты? — говорит она. — Боже мой, и придумают ведь такую глупость! У нас у русских сроду за душой кроме долгов-то и не было ничего. И война больше по кому — так по нам и стукнула. Где вон мою квартиру искать теперича? Нету. И дома-то моего нету. Да полквартала почитай, сровняли с землей. Мы вон, в подземелье, всего лишившиеся… Чего молчишь-то, убогий?

Пес навострил уши.

— Ну-у, говорю, чего смотришь? Сходи что ли пописий на здоровье, по травке походи, глянь, весна кругом.

У тетки Натальи широкое доброе лицо с рыхлым бесформенным подбородком; глаза ее давно выцвели, казались чуть на выкате; волосы торчали седыми клочьями. Она стеснялась своих рук: поднимала красные ладони к лицу так, словно умыться собиралась, ворочала закостенелыми пальцами, горестно качала головой, прятала руки в карман фиолетовой затертой на локтях кофты.