Киллер с пропеллером на мотороллере - Алексей Тарновицкий

Полковник долго молчал, а когда заговорил, в его голосе слышалась растерянность, причем не наигранная — я достаточно хорошо знала человека, чтобы понять это.

— Саша, поверь, мне ничего не известно о его аресте. Обещаю выяснить как можно скорее и перезвонить тебе. Хорошо?

— Хорошо.

Он действительно перезвонил — около половины пятого, когда мама еще не вернулась с работы.

— Увы, Саша, ты права. Сатурнин Краус арестован в аэропорту при попытке покинуть страну…

— Что за чушь, Константин Викентьевич? Какая «попытка»? Он летел по официальному приглашению, с полностью оформленными бумагами.

Полковник смущенно кашлянул.

— Я в курсе, Саша. Просто зачитал тебе официальную формулировку ответа на мой запрос. Фактически так оно и есть. Он ведь садился в самолет? Садился. Собирался покинуть Чехословакию? Собирался.

— Но это звучит так, будто… Подождите, вы хотите сказать, что его арестовали за попытку поступить в аспирантуру Ленинградского института культуры?

— Нет, конечно, — вздохнул Новоявленский.

К сожалению, все намного серьезней. Твой жених был членом ВОНС.

— Чего-чего?

— ВОНС — антисоветская организация в Чехословакии, направляемая из-за границы. Расшифровывается как «Комитет по защите несправедливо осужденных». Близки идеологически к «Хартии-77».

Я набрала в грудь воздуху и затем долго-предолго выдыхала его наружу. Никогда прежде мне не приходилось слышать ни о каких чешских хартиях, партиях, комитетах и несправедливо направляемых из-за границы осужденных.

— Послушайте, Константин Викентьевич, я понятия не имею, о чем вы говорите. Большинство этих слов мне вообще незнакомы. Вы прекрасно знаете, что Саша Романова в принципе не интересуется политикой. Какого же черта политика вдруг заинтересовалась Сашей Романовой?

— Ну, Саша, ты пока на свободе. Арестован твой жених.

— Спасибо за напоминание, товарищ полковник, или кто вы там теперь по званию. Мой жених. Мой, вы слышите? Мой жених. А это значит, что я уже не на свободе. Вам понятно?!

Последнюю фразу я прокричала так, что Бима проснулась, вскочила с коврика и на всякий случай зарычала.

— Спокойней, Саша, спокойней… — тихо проговорил Новоявленский.

— Никакого «спокойней»! — продолжала кричать я. — Никакого «спокойней»! Я не знаю, каким членом был Сатек, когда жил в Праге и учился в университете! Но он вот уже год проживает в глубокой провинции, где нет и в помине никаких комитетов, партий и хартий, работает там автомехаником и готовится к аспирантуре в Ленинграде — опять-таки вдали от этих хартий-шмартий. И этот факт известен вам намного лучше, чем мне. Значит, его арестовали по другой причине. Признайтесь — это ведь ваших рук дело, да? Вы думаете, что так еще крепче посадите меня на крючок, да? Вы ошибаетесь, слышите?! Освободите его немедленно! Немедленно! Иначе… иначе я не знаю, что сделаю…

Мне стало трудно дышать от боли и ярости, и я на секунду приостановилась перевести дух.

— Ты все сказала? — поинтересовался полковник

— Нет!

— Тогда сделай на минутку перерыв и послушай меня. Клянусь жизнью, что я тут ни при чем. Сама посуди — ну зачем мне сажать тебя на крючок таким дурацким способом? Во-первых, ты и так на крючке. Во-вторых, я кровно заинтересован в том, чтобы ты была счастлива и довольна жизнью. Мы ведь с тобой партнеры, Саша. Ну какой мне расчет вредить тебе? Подумай здраво, очень тебя прошу.

— Секунду…

Я положила трубку рядом с телефоном и отправилась на кухню выпить стакан воды. Скорее всего, Новоявленский не врал: у него действительно не было причин вредить мне.

— Константин Викентьевич! — сказала я уже намного спокойней. — Допустим, так оно и есть и вы лично тут ни при чем. Но ваша контора-то точно при чем. Ведь эта чешская — как ее?.. СТБ? — не более чем ваш филиал. Они ведь пальцем не пошевелят без вашего разрешения.

— Все не так просто, Саша, — задумчиво проговорил полковник. — Во многом ты права, но, знаешь… большие организации, — а моя, как ты говоришь, «контора» — это очень большая организация — всегда не слишком… э-э… однородны. Есть разные группы, разные интересы, разные операции. Бывает, что правая рука не знает, что делает левая.

— Тогда дайте прямое указание, чтобы его освободили и сегодня же посадили на самолет, — сказала я. — У меня на завтра назначена свадьба, вы это понимаете?

— Понимаю… — Он помолчал и добавил: — Но пойми и ты меня. Дать такое указание не в моей компетенции. Могу только пообещать: я сделаю все, что в моих силах. Хотя мои силы далеко не беспредельны.

Я ответила не сразу: слишком много сил — не полковничьих, а моих — уходило на то, чтобы обуздать охватившее меня бешенство.

— Повторяю, я хочу его этим же вечером здесь, у себя на кухне.

— Это невозможно.

— Невозможно?

— Невозможно. Но я обещаю те…

Не дослушав, я швырнула трубку на рычаг. Слепящая энергия ярости погнала меня по коридору в гостиную и назад — в кухню, и снова — в гостиную. Я металась взад-вперед, туда-сюда, как ополоумевший маятник Где-то на фоне заложившего уши шума звенел телефон, скулила испуганная Бима — я не слышала ничего, целиком поглощенная своей бедой и обидой. Проклятая Контора! Ну что я им сделала, что?! Я, как послушная дура, исправно выполняла все их поручения, не прося взамен ничего — ничего, кроме Сатека. И вот — получила! Получила не просто пинок под зад, но еще и с плевком, с издевкой, в самый последний момент! Меня, что называется, опустили — причем изощренно, продуманно, злобно! За что?!

А ведь Сатек знал, что так и случится! Сатек предупреждал меня, сидя вот на этом диване. Как он говорил?.. «Статня безпечность» — что-то в этом роде. А я, идиотка, отвечала, что мне нравится беспечность! Я предлагала ему не заморачиваться по пустякам. Нужно же быть такой дурой…

Он говорил о свободе, а мне казалось, что это пустая философия. Свобода — это не пустая философия, идиотка! Свобода — это конкретная возможность выйти замуж за любимого человека, а несвобода — это когда тебе тоже очень конкретно плюют на фату и дают пинка под зад на пороге ЗАГСа! Сплошная конкретика и никакой философии!

«Андропов — это конец свободе, — сказал тогда Сатек — Прежде он задавит…»

Черт, я в упор не помнила, кого он там, по мнению Сатека, задавит прежде… Главное, Сатек говорил, что потом Андропов возьмется за нас! За нас — это за Сатека и за меня. Я вот, дура, не поверила, а он вот — взялся! Взялся!

Я вдруг обнаружила, что никуда больше не бегу, а стою посреди коридора и смотрю в одну точку — туда, где на комоде лежит подаренный полковником американский журнал «Тайм» с двумя пожилыми мужчинами на обложке. Андропов. «Таких палачей больше нет», — сказал о нем Сатек…

— Сдохни! — радостно прокричала моя ненависть. — Сдохни, палач! Сдохни!..

9

Следующим утром — утром моей несостоявшейся свадьбы — я вышла на кухню и включила радио. Репродуктор скорбно наигрывал мелодии из «Щелкунчика». О смерти генсека пока не сообщали, но я не сомневалась в том, что сравняла счет. Два — два, как в футболе. Око за око, зуб за зуб. Вы убиваете мои свадьбы — я убиваю ваших проклятых генсеков.

От моей вчерашней ярости не осталось и следа — внутри было пусто и гулко. Бимуля не приставала с гулянием — как видно, мама вывела ее перед уходом. Мы праздно просидели на кухне до половины двенадцатого. «Щелкунчик» сменился «Лебединым озером» с вкраплениями из Глазунова и Бородина. Давайте, давайте… если так пойдет и дальше, то впору составлять спецсюиту под названием «Смерть генсека».

Зазвонил телефон.

— Саша, что ты наделала?.. Ты сама-то пони…

Я повесила трубку. Для разговора с Новоявленским у меня не было ни желания, ни сил. Новый звонок. Я не стала подходить. Телефон надрывался, пока не захлебнулся, затем передохнул с минуту и возобновил истерику.

— Пойдем на улицу, Бимуля, — вздохнула я. — Здесь нам, похоже, покоя не дадут.

Мы вышли на Фонтанку, в пасмурный тепловатый февраль. Бима, задорно вздернув хвост, трусила впереди. Еще бы: два гулянья за утро — такое счастье выпадает нечасто. За исключением этого, все вокруг было по-прежнему, словно ничего не произошло — ни отмены моего счастья, ни смерти Андропова. Как сказал бы Троепольский, «Ка-Гэ-Было, так и будет»…

Сверху скупо, как по талонам, сыпалась меленькая снежная крупа — на настоящий снегопад небесная бакалея не соглашалась расщедриться вот уже больше месяца. Не доходя до Маклина, мы повернули направо и дворами двинулись к площади Тургенева. На углу, в укромном, прикрытом от ветра затишке притулился пивной ларек; рядом с ним неопрятным вороньем на снегу чернели десятка два ханыг.

— Эй, милая! Эй, с собакой!

Я обернулась — со скамейки мне призывно махала рукой пожилая тетка в мужском треухе и шубе из искусственного каракуля. В любой другой день я просто прошла бы мимо. Но этот день не был любым.