Дикий цветок - Наоми Френкель

Ночи того тяжкого лета были не в меру жаркими. Амалия агонизировала, война усилилась, там был Мойшеле. В эти ночи строение было для Адас и Рахамима приютом. За горами мусора пряталось укромное место Рахамима – уголок, отделенный от остальной части строения старым катком, который, вероятно, еще раскатывал асфальт на первых шоссе в долине. Уголок утопал в красном свете лампы, стоящей на железной ножке, сделанной из трубы старой кухонной плиты, которая еще нагревалась дровами и углем. Кроме лампы, там наискось висело большое квадратное зеркало, которое Рахамим оправил в черную железную раму, и оно парило в пространстве. Зеркало отражало все, что было перед ним, и служило Рахамиму неким подобием летающего радара – каждое движение отражалось в зеркале, и видно было Рахамиму. Сам он тоже отражался в зеркале, когда расхаживал по полу, он как бы входил. Он смотрел на свое парящее отражение, лицо его освещала широкая довольная улыбка, и он говорил себе:

«Об этом говорила твоя бабка: Рахамим, знай, откуда ты пришел и куда идешь».

Он рассказывал о своей бабке из Димоны, и снова становился веселым парнем. В прошлом рассказы его о бабке знали все в его подразделении морских коммандосов. Они были гвоздем программы на любой встрече. На одной из них они разожгли костер на берегу неспокойного моря, когда волны разбивались о скалы. Развалины крепости крестоносцев безмолвствовали под небом, птицы вылетали из щелей этих развалин и кричали на ветру. Рахамим несколько перепил виски, схватил солдатку Лиору и пустился в танец с нею между выброшенных волнами на берег мертвых медуз. Голубоватые краски поблекли, и хищные щупальца больше не жалили ноги. Лиора и Рахамим кружились в танце, и длинные ее волосы развевались на ветру, как рыжий парус. От языков огня и танца лица покраснели, ветер подхватывал их, и волны лизали пляшущие ноги, оставляющие следы на песке. Танец только разгорался, и тело Рахамима, то сгибающееся, то выпрямляющееся, доводило Лиору до головокружения. В апогее танца Рахамим приложил ладонь ко рту и начал издавать крики, которые его бабка издавала во время празднеств, и ночь наполнилась этим воплем, и все хлопали Рахамиму. Войдя в раж, Рахамим потащил Лиору на узкий причальный мостик, выдающийся в море. Сильными своими руками он приподнял ее в воздух, над волнами. Птица рыдала в темных развалинах, и от этого дрожь прошла по телу Лиоры. А Рахамим продолжал плясать на слабо скрепленных досках причала. Все задержали дыхание, и Лиора извивалась в руках Рахамима, как рыба в сети его пальцев. Пуговицы ее рубахи отлетели, лифчик лопнул, и груди ее обнажились перед взглядами всех. Она закричала. И тогда Рахамим швырнул ее в море и сам прыгнул за нею, и оба отплыли от берега. Вышли на берег между развалинами замка крестоносцев, и луна взошла над разрушенными стенами и высветила перед их лицами огромные камни. Запах жареного мяса разнесся в воздухе – компания уже развела огонь под грилем, но Рахамим, король стейков, не готовил их в ту ночь. Из развалин он смотрел на гриль собственного изготовления, и на дымящиеся среди деревьев собранные им дрова. Затем встал перед Лиорой, не отрывая взгляда от ее груди, белеющей в свете луны. Лиора первая пошла к дюне, сухой и мягкой, и тут же завопила. Она наступила на что-то острое и упала на песок, высоко подняв ногу и подавая ее Рахамиму. Обломок белой раковины впился в подошву ее ноги, и из раны текла кровь. Лицо Рахамима приняло странное выражение, глаза его закрылись, и он застыл, как в столбняке, перед Лиорой, и не нагнулся, чтобы ей помочь. Этот столбняк, закрытые глаза, и то, что он даже не подал ей руки, обидели ее до глубины души. Обломок раковины в ноге приносил нестерпимую боль, и Лиора вышла из себя:

«Вытащи этот осколок раковины!»

«Возьми его своими руками».

«Почему ты мне не помогаешь?»

«Я не прикасаюсь к крови».

«Умереть из-за тебя!»

«Не умрешь».

«Ну и примитив!»

Он ушел к дымящимся конфоркам гриля, и даже не повернул к ней голову. Она хромала за ним и плакала. Рахамим переворачивал жареное мясо на огне и больше в ту ночь не глядел на Лиору. Несчастная, она вернулась домой на побывку и рассказала обо всем этом Адас, лицо ее пылало от негодования и обиды, когда она сказала:

«Я покончила с ним».

«Вправду?»

«Окончательно!»

Некоторое время спустя Рахамим был ранен, и Лиора забыла обиду, вышла за него замуж, и он устроился в этом окружении железного хлама, и рассказывал о своей бабке только Адас. И сейчас слышится эхо его голоса среди гор мусора:

«Адас, как-нибудь я расскажу тебе всю правду о моей бабке!»

Они пили полночный кофе и молчали над пустыми чашками. Сидели они на старом плуге, который первым вспахал эту скалистую землю. Рахамим прикрепил к плугу доску, сделав из нее скамейку для сидения. Доску он прикрепил наискось, и Адас сидела на возвышенной ее части, так, что ноги ее болтались, как на качелях. Перед ней светилось зеркало, и странные пейзажи отражались в нем. Неоновые лампы бросали свет на лабиринт хлама, и светлые точки были подобны цветам в реке теней. На противоположной от зеркала стене Рахамим повесил «хамсу» – амулет в виде пяти пальцев руки, протягивающий их каждому на счастье. «Хамса», плывущая в озере теней казалась Адас темной медузой, и она спросила Рахамима:

«Все медузы на берегу умирают?»

«Все».

«Жаль».

Иногда Рахамим рассказывал почти шепотом, иногда громким голосом. Слова его ударялись эхом в зеркало вместе с воркованием голубей и шорохом мышей. Рахамим рассказывал о кнуте бабки, имевшем два конца – один означал мудрость, другой – злую страсть. На задницу Рахамима опускались оба конца разом, и с каждым ударом – слово, и с каждым словом – удар: «Рахамим, дорогой, это удар против злой страсти, а это, чтобы задействовать мудрость против злой страсти, и еще один удар, как отпущение грехов». Возникла бабка Рахамима в зеркале перед Адас, и передала кнут Мойшеле, и он берет его, и наносит удары Адас. С каждым ударом – слово, с каждым словом – удар: она отвергла мужчину, которого любила, она разрушила саму себя, создала массу проблем себе и близким. И с каждым ударом ясный голос исходит из зеркала:

«Точно такие же кривые ноги, как у моей бабки».

Рахамим говорит о ржавой швейной машине, самой старой среди швейных машин. К ней он отнесся с особенной любовью и сделал из нее стол.

Сейчас он поглаживает его кривые ножки, словно это ноги его бабки, которые проторили Рахамиму дорогу в жизнь. В Димоне каждое утро светило ему солнце через ноги бабки. Она стояла во дворе, под смоковницей, и вываривала белье на примусе. Огромный жестяной бак она привезла с собой из Марокко в Негев, но в доме, данном им Еврейским агентством, на каждый метр площади – человек, и не было места для этого бака. Поставили его под смоковницу, и бабка, закатав юбку до колен, ворошит белье палкой. У нее целый набор палок для различного использования. Стоит бабка под смоковницей, а маленький Рахамим ползает за ее спиной по песку, приближается к стоящим подобно воротам ее ногам, и смотрит сквозь них, как сквозь арку. Пламя примуса светится между ее ног, слева коза громко тянет языком воду из таза, справа куры клюют пряные растения, рассаженные в жестянках. И тут возникают звуки арабской песни. Айша, дочь соседа, выводит фиоритуры Она заходит во двор срезать пахучую «нану», растущую в жестянках бабки. Сгибается Айша над «наной», и зад ее виден малышу между ногами бабки. Айша совсем еще девочка, но взросла и грудь развита не по возрасту.

Наполняет девочка тарелку, и говорит, что ей надоела Димона. Бабка поворачивается.

«Что с тобой?»

Ветер пустыни дует сквозь ноги бабки в лицо Рахамима. Приходит Махлуф со скамеечкой в руках. Одет он в пижаму. Садится под смоковницей, напротив бабки. Долго молчит и, в конце концов, открывает рот:

«Который час?»

«Зачем тебе это?»

«Есть у меня урок иврита».

Урок у Махлуфа в пять часов после полудня в бараке отделения партии, а сейчас утро. В руках у него тетрадка, и он готовит у бабки урок иврита, бормочет над паром, восходящим из кипящего бака: «Есть Негев, и от этого же корня – полотенце, которым вытираются, и все это одно – сушь, сушь, сушь».

Бабка отвечает на бормотания Махлуфа:

«Когда ты уже выучишь что-нибудь новенькое?»

День разгорается, солнце восходит между ногами бабки. Является Маймон со скамеечкой в руках. Он тоже одет в пижаму. Садится под смоковницей. Маймон – отец Айши. Он сразу же начинает разговор: Айша хочет покинуть это место, а он ей сказал, что никуда она отсюда не пойдет, а она сказала, что уедет и будет петь на сцене, и ей будет хорошо, а он сказал, что дочь марокканца не будет петь со сцены, а она сказала, что уедет, а он сказал, что не будет этого, а она сказала»… Между ног бабки виден поднятый кулак Маймона, и он кричит:

«Никуда она не поедет».

Бабка поднимает голову и смотрит на открытое окно, откуда доносится хриплое пение Масуды. Масуда – сестра Рахамима, никуда не поедет, ибо у нее на всю щеку коричневое родимое пятно. Вздыхает бабка, слушая пение Масуды, и шепчет: