Сага о Головастике. Начало - Александр Нерей

— А мне не нужно ничего понимать, — успокоил дед. — Окромя одного. Это я сам решить должен, что с тобой было, приключения по другим мирам, или воспитательная экзекуция нашенского.

— Какая ещё экзекуция? Ты меня стращаешь или новым словам обучаешь?

— Никто тебя не стращает. А только понять надобно, вмешиваться в это воспитание, или моё дело сторона.

После таких объяснений я сник окончательно, и мне себя так жалко стало, что чуть не заревел горючими слезами и не убежал домой. Что имел в виду Павел под наказанием и воспитанием, было непонятно, а потому ещё обидней за себя, горемыку.

Я по-детски засопел и зашмыгал носом, но дед на мои всхлипы внимания не обратил и снова потребовал подробностей.

— После будем нюни разводить. А сейчас вынь да положь.

— Нечего мне вынимать. Всё так и было, как говорил, а ты не слушал. Знаешь, как больно и страшно было, когда хулиганы меня возле Родины ремнём стегали? Ещё и приговаривали, что это за кабанчика Борьку, которого я поганками отравил. А прохожие учительницы с врачихами меня же и стыдили. Как это мне, октябрёнку, для хулиганов десять копеек жалко? А самолёт стоял прямо перед кинотеатром. И не хухры-мухры, а точно такой, как на толкучке, где училище лётное.

Что непонятного? Всё же ясно, как день: в нашем мире такого ни в жизнь не могло быть. Самолёт у нас там, где ему место, а про кабанчика, мною погубленного, ни одна живая душа до сих пор не ведает.

И врачихи с учительницами у нас по городу не бродят в несметных количествах, а сидят себе там, где им положено, да нас учат или лечат.

Не знаю, что такого смешного наговорил, только после моей тирады дед так расхохотался, что за него страшно стало. «Вдруг это истерика старческая, так от неё до кондрашки недалеко», — забеспокоился я за деда и, если бы не знал о его сговоре с доброй тётенькой, точно побежал бы за помощью.

А старый всё смеялся и смеялся, и слёзы от смеха градом катились по его небритым щекам. Он уже вскочил с Америки и, держась за бока, убежал во двор. Я остался сидеть на лавке и собирался плюнуть на всё и уйти домой. Там завалиться на кровать, сказавшись больным, и пролежать весь день, размышляя, что же со мной произошло. Но что-то не отпускало, а вот что это было, любопытство или чувство вины, никак не мог сообразить.

Ещё посидел немного и, решив всё-таки уйти, встал и поплёлся в калитку искать деда, чтобы попрощаться.

Павел был в хате, где продолжал посмеиваться, но уже тише. Я снова ввалился без приглашения и доложил:

— Я до дома. Завтра поговорим.

— Мне уже всё понятно, — начал дед серьёзно, но снова рассмеялся.

Повернувшись к дверям, я успел сделать пару шагов, когда услышал:

— Ладно, если не хочешь сегодня узнать, кто это с тобой сделал, терпи до завтра, а если хочешь, сейчас объясню.

Я в нерешительности замер, ожидая, что снова услышу издевательский смех. Но дед молчал, вынудив меня задержаться и узнать, что такого он понял из моих спутанных слов, и кто это, по его разумению, разукрасил мои уши и не только их.

Когда подошёл и сел рядом на табурет, почувствовал резкую режущую боль и невольно коротко простонал. Сдержавшись, уставился на старика требующим объяснения взором.

— Говори уже, ёшкин-кошкин.

— Говорить я всего не могу. Рано ещё. А объяснить, что за твоё воспитание взялся наш родной мир, могу. Это я не только от кабанчика Борьки узнал, о котором никто не ведает, но и по сроку, который ты в мороке отбыл.

— За что? — перепугался я не на шутку. — А по какому сроку ты определил, что это он?

— По такому. Ежели кого из нашего мира уворовывают двоюродные или троюродные братья его, то мордуют не меньше недели. Это так положено у них. Чтобы больше от посредника узнать, чем они от ближнего к мамке брата отличаются. А тебя только пять минут постегали и отпустили. Правда, когда обратно тех сворованных возвращают, неделей этих, как бы не было вовсе. Не отсутствуют люди неделями, понятно излагаю?

— Это как у меня на Змеиной горе было? — зачем-то спросил я, хотя и так всё стало понятно.

— На змеиной или на подколодной, того не знаю и знать не хочу. Я в такие дали в своё время не хаживал. Клятву за Майкопом давал на настоящей горе. Недалече от места с дольменами, где проживал тогда.

Да, забыл сказать, что в дальних мирах они возраст людям меняют. Что там возраст. Они из тебя такое иногда слепят, что по возвращению или гавкать будешь, если там собакой в полону мотался. Или мычать как телёнок, ежели они из тебя коровку делали. Так что страхов можно натерпеться таких, что тебя, ежели не готов к ним, сведут потом в городской жёлтый домишко, где ослабшим умом самое место.

Не знаю, что со мной случилось после дедовых объяснений, то ли разум замутился, то ли защита какая в голове сработала, только пришёл домой, незнамо как, и до вечера ни на что не реагировал. Никак не укладывалась в голове новость о том, что до сих пор ничего по-настоящему не знал. То, что раньше даже во сне не могло присниться, теперь запросто происходило в жизни. И никто никогда в такое не поверит, потому как доказательств не остаётся. Даже время твоего отсутствия исчезает, будто его не было вовсе.

«Больше никогда в другие миры не пойду», — сгоряча пообещал я себе и, конечно, слова своего не сдержал.

Глава 16. Прояснение в золотой голове

Прошло три дня после моего злоключения или приключения, или обучения, или наказания, или ознакомления. После чего именно, за эти дни так и не решил, но несколько вариантов отобрал, как вполне возможные.

«Если не узнаю, что это было, точно попаду в жёлтый дом, — рассуждал я, не в силах избавиться от воспоминаний у-родинского наказания. — Конечно, не хочется к психам, но и прикидываться, что со мной всё в порядке, пока не умею. А первый кандидат на допрос, он же, к сожалению, последний – Павел. Никуда от него не денешься, а успокаиваться нужно, хоть тресни. И так уже три недели лета прошло, а я до