Искатель. 1987. Выпуск №5 - Николай Черкашин

Апатия. Противно представить, что надо вставать и идти куда-то, когда не видишь в этом ни малейшего смысла.

Со мной такое уже было — в пересылочном изоляторе полицейского управления.

Студенты — народ веселый! Студенческие годы, как правило, тоже самые радостные годы в жизни человека. Сила, оптимизм, энтузиазм. А какие грандиозные планы!.. На их выполнение не хватило бы и десяти жизней. Молодой ум не может не искать выходов из тупиков. Там, где старость смиряется, молодость воюет. Глупо, взбалмошно, не с тем и не так, но воюет!

Мои же студенческие годы закончились катастрофой, ломкой всех грандиозных планов.

Конечно, не всем удается найти денег на оплату учебы в университете. В этом смысле мне повезло. Мой дед — легендарный охотник за голубыми тушканчиками на крошечной планете — спутнике Велле, сумел сколотить небольшой капиталец, который и завещал мне для оплаты моего образования. Я видел его фотографию: сильный старик. От него мне перешли не только деньги, но и огненные рыжие волосы, и глаза цвета зеленого бутылочного стекла…

Итак, студенческие годы. В те далекие времена одни знания меня не удовлетворяли. Я был молод, полон энергии и желания делать что-нибудь важное, бороться с несправедливостью. И вот я попал в студенческую группу, пытавшуюся противостоять реакционной реформе университета. Цель была благородной, но теперь, с вершины лет, я ясно вижу, что, не попади я в нашу группу, меня бы без труда зацепила любая другая организация вплоть до страшной «военизированной молодежи» или «Борцов за твердый кулак». У меня не было своих убеждений, да и откуда им было взяться, когда с детства телевидение накачивает тебя дикой смесью из рекламы и боевиков?

Я был, как любили тогда выражаться, примкнувшим. Может быть, со временем из меня и вышел бы хороший боец, но этому не суждено было случиться.

Университет гудел, как развороченный улей. Старейшее учебное заведение страны находилось в состоянии неустойчивого равновесия. Демонстрации, митинги, стычки с «военизированной молодежью» и затянутыми в защитные комбинезоны борцами за твердый кулак, которые, естественно, приветствовали реформу университета.

Во время одной из демонстраций провокатор бросил бутылку с зажигательной смесью в полицейский бронетранспортер. Это послужило сигналом для избиения демонстрантов. До сих пор я не могу без ужаса вспоминать события того вечера. Свист дубинок и стальных прутьев, газовые бомбы, выстрелы, озверевшие лица и пустые глаза молодчиков из «военизированной молодежи»…

Очнулся я в полицейском участке, весь в крови, со сломанной рукой.

Меня приволокли в комнату допросов, где за дубовым столом улыбался толстый добродушный полицейский с нашивками капитана:

— Проходите, садитесь, не стесняйтесь, — сказал он, протягивая мне сигареты. — Только предупреждаю: если вы решите меня убить, не планируйте воспользоваться стулом. Он крепко привинчен к полу!

Полицейский захохотал, очень довольный своей шуткой. С трудом вернувшись к серьезному настроению, он приказал принести мои вещи.

К моему глубочайшему удивлению, из кармана моего пальто проворные руки сержанта вытащили… бутылку с зажигательной смесью.

— Не очень-то хорошо жечь бронетранспортеры, — заметил капитан.

— Вы ее подложили! — крикнул я.

— Конечно, — сразу согласился толстяк полицейский. — Только, кроме вас и меня, никто об этом не знает. Однако, бутылка может исчезнуть, если вы согласитесь дать небольшую информацию по вашему движению. В этом случае сержант ничего не видел.

Сержант в подтверждение этих слов надвинул на глаза фуражку и захрапел.

Предательство — самый тяжкий грех. Я считал так тогда, считаю так и теперь. Поэтому я здесь — в сельве…

Прошли годы. Из памяти исчезли даты, имена, а страх остался.

Скорее бы конец.

Скорее бы конец.

Третий день бредем через джунгли, ориентируясь по редким солнечным лучам, пробивающимся сквозь сросшиеся кроны деревьев.

Най опирается на суковатую палку как на костыль. Рана воспалилась, и правая нога почти не сгибается. Его трясет лихорадка, но он по-прежнему зорок и подозрителен. Только благодаря ему нам вовремя удалось избежать встречи с двумя монстрами, рыскавшими по джунглям в поисках поживы.

Арвин все чаще падает, и мне приходится поддерживать его. Еще день—два, и он не сможет идти.

Меня тоже пошатывает от голода. Галеты кончились, а съедобных плодов почему-то не попадается.

Как же я оказался здесь? Отчего обрек себя на страдания? Есть ли смысл во всем происходящем? Да и что, собственно, происходит с миром и со мной, как его крохотной частичкой? Кто сможет ответить на эти вопросы? Арвин? Нет. Если бы он мог это сделать, то не полз бы сейчас рядом.

Сельва?.. Она, конечно, знает. Ведь это она — машина перерождения и замаливания грехов. И только каждому из нас известно, как велики эти грехи.

Почему я не отрубил руку, бравшую деньги лейтенанта-инструктора Торро?!

В тот злосчастный вечер я, как обычно, торчал в гарнизонном кабачке. Настроение было паршивым, и я пытался улучшить его при помощи джина с тоником.

Часа через полтора пришел Торро. Он плюхнулся возле меня и, обхватив голову, что-то промычал.

— Что? — переспросил я.

— Конец. Крышка! — крикнул лейтенант, уставившись на меня мутными красными глазами. Он залпом осушил стакан воды и взволнованно зашептал: — Ты слышал о том молодом генерале, который пообещал президенту, что очистит ряды армии от взяточников и расхитителей? Он, конечно, больше политик, чем военный. Тем оно и страшнее! Так вот: он добрался и до нашей базы!

— Ну и что! — ухмыльнулся я, не осознавая непоправимости случившегося. — Пусть докажет, если сможет. Ни один террорист не даст против нас показаний.

— Если прижмут, даст, — Торро посмотрел на меня, как на дремучую деревенщину. — И потом… копать ведь начнет! Могут вылезти делишки и посерьезнее торговли оружием…

Улыбка мигом слетела с моего лица.

— Что ты мелешь! Какие делишки? Я ничего не знаю!

— Правильно, ты ничего не знаешь. Но тебе расскажут об этом потом, когда будут зачитывать приговор!

Наверное, в тот момент я впервые понял, в какую трясину попал.

— И что же теперь делать? — я старался говорить спокойно, но голос предательски дрожал.

— Пихра, — отеческим тоном начал лейтенант-инструктор. — Чтобы расследование заглохло, надо ему кого-то подсунуть. Нужно, чтобы кто-то взял вину на себя. Хотя бы часть вины, чтобы на поверхность не выплыла ее другая, большая часть.