Далеко ли до Вавилона? Старая шутка - Дженнифер Джонстон

— Половинка семи.

— Половинка семи — это три с половиной, — сердито крикнула тетя Мэри. — Хоть бы говорила по-человечески.

— Мне пора.

— Да.

— До свиданья.

— До свиданья. Спасибо, что позвонили.

Нэнси опять села за стол.

— Немцы вместо «половина четвертого» говорят «половина четырех», — сказала из-за газетного листа тетя Мэри. — Halb vier. Halb fünf… половина пятого. Невразумительно, но они же иностранцы. Разные языки, разные конструкции и вообще. Ешь свои холодные гренки.

— Больше не хочется.

— Чепуха! И потом, на них уже столько масла и мармелада.

Она опять углубилась в газету, а Нэнси стала жевать гренки. Наконец тетя Мэри аккуратно сложила газету, взяла ее под мышку. Поднялась, собрала раскиданные перед ее тарелкой письма.

— В последнее время газеты читать тошно. Хоть бы прекратились эти убийства. Бедный Габриэл! — Она вздохнула, постояла, глядя в пространство. — В каком-то смысле я даже рада, что его уже нет. Его бы все это так расстроило. Вот я очень расстраиваюсь. Бедные люди… Понимаешь, он всегда хотел самоуправления, гомруля хотел.

— Кто?

— Твой дядя Габриэл. Папа всегда так из-за него расстраивался. Так сердился. Всегда говорил, Британская империя превыше всего. Бедняжечка! Пойду посмотрю, как он сегодня утром. Не забудь, надо говорить половина седьмого. Половина семи — это не просто неправильно, это дурное воспитание.

«Дорогая мисс Гулливер, благодарю за записку. Заверяю вас, я очень уважаю права личности и сожалею, что так или иначе посягнул на ваши. Уверен, знай вы все обстоятельства, вы бы меня извинили. Похоже, вы — человек, способный прощать. Я за вами наблюдал. Я видел, как вы встревожились и рассердились однажды, когда заподозрили, что я нахожусь поблизости. Постараюсь больше вас не потревожить. Надеюсь, сегодня вы найдете все в полном порядке, не будет ни окурков, ни духоты. Должен сказать, мне очень правится ваш выбор книг. Такая удача — найти прибежище не только для тела, но и для души! Благодарю вас. Не могу не выразить также почтения к вашей знаменитой фамилии. Подобно тому, кто носил ее задолго до вашего появления на свет, я тоже причисляю себя к разряду путешественников».

Никакой подписи.

Записка приколота была к двери длинной золотой булавкой от галстука, вроде той, какой закалывал свой широкий галстук дядя Габриэл в дни, когда выезжал на охоту. Нэнси старательно вколола ее в блузку. Шутник, подумала она. Отворила дверь хижины, заглянула внутрь. Никаких следов посетителя. Шутник. По гранитным плитам она взобралась на железнодорожную насыпь. Сколько хватает глаз, на берегу ни души. Только и движения, что блестки солнца на море. Две чайки лениво парят в воздухе. Позади, под деревьями и дальше по склонам холмов среди дрока пасутся овцы. Стараясь не терять равновесия, Нэнси стала на рельс.

— Ладно. Ладно. Хватит шутить. Где вы там есть. Выходите.

Отзвук ее голоса замер в тишине.

— Ш-ш! — укоризненно шепнула волна.

— Я хочу с вами познакомиться.

Нэнси подождала минуту, покачиваясь на рельсе.

— Пожалуйста! — Брайди напомнила бы про «пожалуйста». Нэнси, не скупясь, еще и повторила его. Никакого ответа.

Она спрыгнула с рельса и спустилась обратно к хижине. Взяла плед, книгу, растянулась на солнышке — можно почитать и подождать.

— Мисс Нэнси Гулливер?

Она не слыхала, как он подошел. Он неслышно спустился по гранитным плитам и стоял позади нее, в каких-нибудь трех шагах. Босой, ноги узловатые, точно корни старого дерева вылезли из земли. Пока Нэнси его разглядывала, он не шевельнулся. Невысокого роста. Густые мягкие волосы спадают вдоль щек, лицо в этой темной рамке худое, почти костлявое, и светлые прозрачные глаза.

Нэнси долго его рассматривала.

— Вы, видно, больны, — наконец сказала она.

— Я здоров.

— Вы кто?

— Путешественник.

Она досадливо мотнула головой.

— Это я уже знаю. А кто вы?

— Не сердитесь, детка. Я просто прохожий, сторонний человек. Как сказал величайший писатель, какого до сих пор ухитрились породить эти острова, «что значит имя?»[45].

— Просто я хочу знать, что вы такое.

— Вы склонны к философии или просто любопытны?

Нэнси покраснела и отвела глаза. Чайка на крыше над ними явно до смерти скучала: голова втянута в плечи, глаза остекленели.

— Не присядете ли?

Прозвучало по-дурацки, этакая светская любезность. Он мимолетно улыбнулся.

— Благодарю.

Все так же неслышно подошел по песку, сел возле Нэнси на плед. Посидели молча, глядя на море. Далекий горизонт ясен, словно по линейке прочерчен.

— Опять будет дождь, — сказал незнакомец.

— Да.

— Боюсь, лето кончилось.

Нэнси зачерпнула пригоршню песка и предоставила ему медленно протечь между пальцев.

— Вы преступник? Только это я и хочу знать.

— Нет. Надеюсь, вы мне поверите.

— Я поверю всему, что вы скажете.

— Это не всегда разумно.

— Мне не часто приходилось встречаться с людьми, которые лгут.

Очень церемонно прозвучало, он опять улыбнулся.

— Оно и видно.

Оскорбленная Нэнси посмотрела на него в упор:

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, милая девочка… прошу прощенья, милая молодая леди… что вы еще юны… как я подозреваю, совсем юны… и едва ли у вас было много случаев заглянуть в темные закоулки Дублина и чужих умов. — Он вздохнул. — Никогда не мог понять, почему те, кто молод, так презирают свою молодость. Великолепнейшее свойство. О господи, если б можно было опять посмотреть на мир неискушенными глазами!

— Почему вы выбрали мою хижину?

Он засмеялся.

— Боюсь, вы мне не поверите, но эта хижина была моей еще задолго до вашего рождения.

— Конечно, не верю.

— А как будто собирались верить каждому моему слову.

— Но не каким-то нелепым выдумкам.

— Это не выдумка. Я знал эту хижину с детства. — Он чуть улыбнулся. — Когда был еще моложе вас.

Нэнси посмотрела на него с любопытством.

— Вы родом из здешних мест?

— В некотором смысле. Знаете, эту железную дорогу когда-то смыло.

— Вот как!

— Она проходила там, где теперь лежат те плиты. Пришлось ее перенести выше, дальше от воды. Это было лет тридцать назад. Да. Помню, зимой был сильнейший шторм, и куски дороги снесло. Тогда вся линия берега изменилась. Помню, люди работали на дороге, молотки стучали по рельсам, звенело железо, это было почти как музыка, что-то вагнеровское. — Он засмеялся. — Только я тогда еще ничего не знал про Вагнера. Я не был ни чудо-ребенком, ни блудным сыном. По правде говоря, с тех пор прошло гораздо больше тридцати лет. Пожалуй, все сорок.

— Сбеситься можно.

— Ох, прошу прощенья!

— Вы не виноваты. Просто я мечтала, привыкла думать, что это все мое.

— Так и есть. Тут все слишком переменилось. Только чайка — та же, прежняя. Я ее сразу узнал. Чайка, вещай-ка, — окликнул он птицу.

— Вот уж это чистая выдумка.

— Чайки славятся долголетием.

— Ерунда!

— Может быть, в нее вселилась Грозная вещунья.

— Я всегда считала, что эта чайка мужского рода. У нее слишком много свободного времени.

— Нет-нет. Это старая дама. Ее дети давно уже взрослые, и теперь она просто сидит и мрачно смотрит на безобразие, которое устраивают в мире другие чайки.

Нэнси вздохнула.

— Да. Пожалуй, вы правы.

Она опять зачерпнула пригоршню песка и уставилась на него. Теплые серые и золотые крупинки, крохотные осколки раковин, блестки слюды.

— Мне пора идти, — сказала она наконец, все еще разглядывая песок.

— Так скоро? Мы едва успели познакомиться.

— Мне надо ехать в город. Я собираюсь в Театр Аббатства.

— Это славно.

— Н-ну… да… в некотором смысле.

— Наверно, с вами будет какой-то счастливый молодой спутник.

Нэнси отшвырнула песок.

— Н-ну, в некотором смысле… То есть, он не мой спутник… Я… ну… он мне очень нравится, но… Она тоже идет.

— Это, знаете, со всеми нами случается.

— Тетя Мэри говорит, я еще слишком молода.

— Пожалуй.

Нэнси улыбнулась ему. На миг лицо ее осветилось, прелесть необыкновенная. Ему захотелось коснуться ее, но он благоразумно сдержался. Только сказал:

— На вашем месте я не стал бы огорчаться.

— Я и не огорчаюсь. Ничего подобного. Я делаю разные другие глупости.

Она встала, отряхнула песок с ладоней о юбку.

— Вам больше незачем прятаться.

— Спасибо. Признаться, мне это будет приятнее.

Нэнси протянула руку:

— До свиданья.

Он пожал ей руку. К ладони еще липли жесткие песчинки.

— До свиданья, Нэнси.

— Вам что-нибудь нужно?

— Я отлично умею о себе позаботиться. Нужна только скромность.