Далеко ли до Вавилона? Старая шутка - Дженнифер Джонстон

— «Страшно хочется», — повторил Гарри не презрительно, скорее задумчиво. — Наверно, тебе самой чего-то страшно хочется?

— Ну… сейчас только понять. — Она засмеялась. — Вы опять скажете, что я незрелое существо. У вас это на лице написано.

— А что тебе хочется понять?

Ему уже поднадоел этот разговор. Он ускорил шаг, спешил к калитке, к Мэйв, к зрелости.

— Наверно, все на свете… — Нэнси порывисто взмахнула руками.

Гарри достал из кармана серебряный портсигар, вынул сигарету. Несколько раз постучал концом по крышке и только потом взял в рот.

— Обо всем где-нибудь да написано. Поступишь в колледж, тогда и потрудись все это разыскать. — Эдак покровительственно, снисходительно. Достал спички, закурил.

— Меня заботит то, про что не написано.

— Смотри, станешь невыносимой занудой. С пунктиком.

Он выпустил из ноздрей синий дым. Потрясающее зрелище. А вот и калитка. Глубоко в сплошной стене эскаллонии, кусты которой поднялись выше человеческого роста и чудесно пахнут после дождя. Нэнси взялась за щеколду, остановилась.

— Я хочу жить надежно. Все всегда было так надежно, безопасно. Я чувствую… — Сама того не замечая, она загремела щеколдой. — …если знать, что к чему, это должно помочь. Тогда знаешь, когда надо действовать самой. Знаешь и понимаешь. Надо разобраться…

Она посмотрела на Гарри. С губ его тянулась струйка дыма. Он слегка пригнулся, уклоняясь от торчащих над головами веток. И смотрит мимо Нэнси, вперед, туда, где сад и светло.

— А, ладно… — покорно сказала она. Ткнула его пальцем в бок. — Эй… послушайте. По-вашему, я хорошенькая?

— Э-э… Нэнси… я задумался. — Он оглядел ее с головы до ног. — Да ничего. Ты еще похорошеешь. Пожалуй, еще чуточку не хватает…

— Зрелости?

— Вроде того. Понимаешь, что я имею в виду…

Нэнси пинком ноги распахнула калитку, и они прошли в сад семейства Кейси. На правильных, будто с циркулем и линейкой вычерченных клумбах росли чистенькие, аккуратные цветы. Даже после дождя ни единый лепесток не посмел слететь на газон. Дорожки выложены кирпичом, сквозь него не пробилась ни одна сорная травинка. Дом был построен примерно в начале века из добротного красного кирпича. Окна-эркеры смотрят на этот гладкий газон. Из хвоста каменного дельфина загадочным образом бьет в пруд водяная струя. Приятно слушать плеск воды, вдыхать густой вечерний запах цветов.

— А-а! — глубоко, с наслаждением вздохнул Гарри. Вот кто обожает порядок. — А-а-а!

Нэнси промолчала.

— Иногда мне кажется, что ты не любишь Мэйв, — сказал он сурово.

— Люблю, люблю.

Гарри оглядел недокуренную сигарету, недоумевая, как с нею поступить. В этом саду нет моста для мусора. Он осторожно придавил пальцами тлеющий кончик и сунул смятый окурок в карман. Нэнси следила за каждой его мыслью, за каждым движением. А она может быть злючкой, подумал он, злая, настырно любопытная девчонка. Ничего, с годами это пройдет. Прежде, чем вынуть руку из кармана, он пощупал, точно ли сигарета погасла.

— Мэйв не курит?

— Конечно, нет.

— А тетя Мэри курит. В куренье нет ничего плохого.

— Некоторые считают, что это дурная привычка.

— Ау!

Мэйв вышла на веранду им навстречу.

— Как хорошо, что вы пришли. Я совсем одна. Мама с папой поехали в город, там то ли званый ужин, то ли еще что-то. Я совсем одна. Я надеялась, что вы заглянете. — Она улыбалась обоим, но не сводила глаз с Гарри. — Гарри, — почти уже шепотом.

— Ну… э-э… да… э-э… очень удачно, что мы зашли, правда, Нэнси?

— И Нэнси.

— Привет, — сказала Нэнси.

Мэйв и Гарри улыбались друг другу. Они не замечали, какое долгое молчание окружает их улыбающиеся лица и сближает их все тесней, тесней. Над бровью Нэнси сердито застучала какая-то жилка. Цветы самодовольно вставали во весь рост над разрыхленной влажной землей. Ни одна улитка здесь не поедала листья, не оставляла серебристых следов на дорожках. Нэнси с досадой поглядела на дырку в своей правой туфле, оттуда неряшливо торчал большой палец.

— Мои паршивые ноги никак не перестанут расти, — сказала она.

Улыбки угасли.

— Простите? — переспросила Мэйв.

— Да нет, ничего… просто у меня огромные лапы, и все растут… ничего интересного… ничего…

— У нее сегодня день рождения, — пояснил Гарри. — Ей исполнилось восемнадцать.

— Это замечательно! — теперь Мэйв обратила улыбку к Нэнси. — Вам по виду не дашь восемнадцати. Правда, Гарри? Если бы я знала, я приготовила бы подарок. — Она мимолетно коснулась губами щеки Нэнси, поцелуй пахнет духами. — Замечательно! Прощай, школа. Теперь она выйдет замуж. Правда, Гарри? Пойдемте же в дом. После дождя стало прохладно. На той неделе будет вам от меня подарок. Непременно, лучше поздно, чем никогда. А вы что ей подарили, Гарри?

Через веранду она провела их в гостиную. Это было продолжение сада. Куда ни глянь, в упорядоченном изобилии вьются, изгибаются, топорщатся цветы. От них избавлен только белый концертный рояль, задвинутый в угол.

— Да пока еще ничего не подарил. В сущности, я поздновато узнал. Забыл. Никакой памяти на эти дела. Никакой. Что тебе подарить, Нэнси?

— Правда, Нэнси, что вам подарить?

— Да ничего мне…

— Требую ответа, — сказал Гарри. — Решительно требую.

— Уж наверно вам чего-нибудь хочется, — сказала Мэйв.

Нэнси призадумалась.

— Просить, что захочу?

— В разумных пределах, конечно.

— Ну, конечно, — согласилась Нэнси.

— Нэнси не злоупотребит вашим вниманием, — сказала Мэйв.

Нэнси задумалась, а они опять заулыбались друг другу.

— Мне хочется в Аббатство. Вы не сводите меня на представление?

— С превеликим удовольствием.

— Замечательная мысль! Можно и мне с вами? Пожалуйста, возьмите и меня!

— Конечно! — с восторгом отозвался Гарри.

— Вы ведь не возражаете, правда, Нэнси?

— С чего мне возражать? — Нэнси посмотрела на них, оскалив зубы.

— Вот прелестно, правда? Гарри все устроит, и мы проведем прелестный вечер. Замечательно.

— Замечательно, — сказала Нэнси.

— А сейчас мы отметим праздник рюмочкой хереса. Вы, если хотите, выпейте виски, Гарри, а мы с Нэнси…

Мэйв пошла к двери.

— Я вам помогу.

— Спасибо, я и сама справлюсь, — однако она ему улыбнулась, и они вдвоем вышли из гостиной.

Нэнси плюхнулась на цветастый диван.

Зачем я сюда пришла?

Потому что ему хотелось пойти. Видно было — до смерти хочется. И не хватает смекалки, как бы пойти одному.

Я им тут без надобности.

Ну да. Только и нужна была, пока они не справятся с той первой улыбкой.

А сейчас? Взялись они за руки там, в соседней комнате? Ладонь к ладони, безгрешный ладонный поцелуй.

Отчего чайки со злыми глазами нравятся мне куда больше, чем эта любезная девица?

Отчего ему..?

В соседней комнате смеются.

…больше нравится…

Ладонь к ладони.

…она…

Чуть звякнуло стекло о стекло.

…чем… чем…

В комнате пахнет мастикой для пола и сладко — готовыми осыпаться розами.

Я им только помеха.

Нэнси встала.

— Мне пора домой. — Она изысканно поклонилась роялю. — Очаровательный вечер… благодарю вас. — Она медленно пошла к двери, кивая и улыбаясь стульям, цветочным вазам, столу, на котором стояла, вернее, застыла в балетной позе нарядная фарфоровая пастушка. — Так мило… так любезно с вашей стороны, до свиданья…

Вышла в сад и кинулась бежать по дорожке, к живой изгороди, за калитку.

Калитка взвизгнула, затворяясь за нею.

— Предательница, — прошептала Нэнси.

На холме поднимались из двух труб струи дыма, пятная небо; одна, наверно, от плиты: в кухне, конечно, Брайди, топая по скрипучим половицам и что-то напевая, готовит ужин; другая — от недавно разожженного камина в гостиной, там пламя с треском пробивается сквозь искусное сооружение из сучьев и хвороста.

Пока Нэнси шла полем, злость ее утихла.

— Поздравляю себя с днем рожденья, — сказала она вслух.

8 августа.

Со дня моего рожденья все время лил дождь, но сегодня как будто проясняется. В небе появились голубые просветы, изредка выглядывает солнце, играет на клумбах. Ласточки так долго прятались под застрехами, копошились прямо над изголовьем моей кровати, а теперь ныряют в воздухе за окном, трепещут крыльями. Какие они быстрые. Мелькнут перья — и нет их, миг — и вернулись. Такие неугомонные. Видно, очень радуются, что живут на свете.

Последние два дня деду было худо. Два раза падал с кресла. В таких случаях он никогда не ушибается, наверно, потому, что весь расслабленный и даже не пробует удержаться. А потом беспомощно лежит на полу, и нам с тетей Мэри не так-то легко поднять его и заново усадить в кресло. По-моему, он падает нарочно, когда ему надоест дремать и петь и разглядывать в бинокль железную дорогу. Я это сказала тете Мэри, а она только фыркнула: «Чушь!», но я-то знаю, по глазам вижу, что он старается нам досадить. Если во время таких небольших приступов его для безопасности оставить в постели, он весь день ноет и стонет, будто его мучают. И не желает есть сам, отнимает время у тети Мэри, она сидит возле него и кормит с ложечки, будто мамаша — капризного младенца. Когда он такой, я его ненавижу. Он не желает надевать вставные зубы, уголки глаз у него гноятся, и я себя презираю за то, что так на него злюсь. Иногда как посмотрю на его бессмысленное лицо, взяла бы и придушила подушкой. А когда с ним тетя Мэри, куда только девается ее привычная резкость. Поразительно, до чего она тогда ласковая. Это меня тоже злит. Хоть бы он умер, пока, разваливаясь на составные части, не доконал и нас.