Уранотипия - Владимир Сергеевич Березин

Я говорю с вами не как с подчинённым. Я не приказываю вам от имени Корпуса топографов или Военно-картографического депо, а прошу вас, как своего товарища, произвести вместе со мной глазомерную съёмку. Съёмку того, что, может быть, будет нам явлено. Я выбрал вас, потому что вы храбры и быстры, были в разных переделках, но главное, быстро чертите и пишете. Не знаю, будет ли удача Максиму Никифоровичу с его аппаратом, но мы, топографы, должны сделать своё дело.

Одним словом, старцу в монастыре было видение, что Град Небесный явится нам, а уж сумеем ли отразить его на бумаге – не ведомо никому.

Они разошлись по своим местам, но, кажется, никто не спал в своей постели.

Капитан лежал, вовсе не раздевшись, и смотрел в потолок. Он ещё не до конца поверил Львову. Но не таков был подполковник, чтобы шутить этакие шутки.

Максим Никифорович сидел на кровати в длинной рубахе и слушал своё колотящееся сердце. Вот для чего он призван сюда, и вот чему послужит его изобретение, что покоится сейчас в больших ящиках в соседней комнате.

Он сделает своё дело – создаст уранотипию Небесного Града, а там и помирать можно.

После такого все разговоры о славе и предназначении станут пустыми.

Максим Никифорович слышал только своё бешено колотящееся сердце, что заглушало все остальные звуки: шорох крыльев вспугнутых голубей, шаги ночных прохожих, тонкую игру ветра в листьях и тот звук, что издаёт иерусалимское небо, когда по нему, уставшему от жары, движутся холодные звёзды.

Это звук трескающихся льдинок, что доступен только очень спокойному человеку – звездочёту или меняле, что норовит обсчитать зазевавшегося паломника.

XIX

(масленица)

Не осуждай ближнего: тебе грех его известен, а покаяние неизвестно.

Преподобный Авва Дорофей

Кторову иногда снился сон, в котором он вновь был на Святой земле.

Там он попал в лабиринт, что располагался в горах севернее Генисаретского озера. Лабиринт внешне был не страшен, он был очерчен лишь белыми камнями, составлявшими круги вокруг землянки в центре. Кторов мог бы легко переступить через цепочку камней, но отчего-то этого сделать было нельзя. А можно было только блуждать по концентрическим кругам. И вот, устав от бесконечной ходьбы под палящим солнцем, Кторов всё же добирался до землянки-избушки, сложенной из камня. Внутри была тьма и прохлада, и он ступал туда с надеждой на избавление от зноя. И зной действительно исчезал, но тьма смыкалась за ним, и вот он уже снова был в лабиринте, только теперь нужно было блуждать в темноте, не то стараясь найти что-то в центре, не то снова выбраться на свет, в цепкие лапы жары и под жёсткие лучи здешнего безжалостного солнца. Он шёл, держась правой рукой за холодный камень, покрытый испариной, и чувствовал полное одиночество.

Когда-то он лишился женщины, которую любил, и никто не смог занять её место в его сердце. И вдруг он слышал её голос. Она как Ариадна, не сумевшая запасти клубок, командовала им, будто завзятый картограф. Пятнадцать градусов влево на развилке, а потом двести шагов, затем передохни, а теперь ещё пятьдесят шагов, и этот путь выходил у него удивительно удачно в чёрном ужасе ночного кошмара. Появлялась вера в то, что он дойдёт куда-то – к свету или тьме, всё равно.

Лишь одного он не спрашивал у этого женского голоса: куда пропала та, кого он любил тем мимолётным летом.

И вот он шёл и шёл, видя странные письмена на стенах, которые не мог прочитать, фигурки охотников на неведомых зверей, которых он не мог определить. Кторов понимал, что прямо там, во тьме, которая оказывалась пробита странным зеленоватым светом, он мог бы сделать десятки открытий, но женский голос звал его дальше: дескать, другие были здесь, много видели и хотели написать книги, да ничего хорошего из этого не вышло.

И он просыпался в поту и слезах, а вокруг него был сырой воздух Петербурга, налившийся в комнату сквозь открытое окно.

Поэтому полковник Кторов вытягивался в своей мокрой от горя кровати и старался успокоить бешено колотящееся сердце, считая до ста равномерным счётом.

На Масленицу в Петербурге случилась оттепель. Ещё на Пёстрой неделе город шевелился, приуготовляясь к блинному жору, а тут он разгулялся.

Кторов встретил профессора Витковского, и они решили пройтись. Один писатель говорил, что людей высшего сословия пугает грязь, оттого они и называют её грязью, а простой народ, не пугаясь, зовёт её сыростью. Кторова и Витковского окружала сырость, но профессор не замечал её и говорил о том, что Юлий Цезарь запретил театральным куклам разговаривать, позволив передавать содержание спектакля исключительно движениями и жестами, – всё из-за обидных слов в свой адрес. Среди криков, блинного чада и сырости Кторову эта тема казалась особенно забавной.

На Адмиралтейском бульваре построили торговые ряды, будто великан разбросал мусор по улицам. Пахло дурным рыбьим духом из чанов. Блины горели на сковородках, народ толпился у котлов с непонятным варевом.

Рядом ходил по канату специально выписанный француз Монжу. Вокруг столбов с канатом собралась толпа, и обыватели с надеждой ждали, когда же француз сорвётся и упадёт.

Был тут и шатёр с вывеской «Зеркальный лабиринт». Рядом с ним, уже выйдя, стоял дородный купец, который крутил головой от изумления, а что он видел внутри шатра, никто не понимал. Напрасно его дёргали за рукава два сына, купец только мычал, но всякому было видно, что деньги за вход потрачены не зря.

Для господ поприличнее какой-то итальянец в палатке показывал свою родную комедию с носатыми игрушками и специальной шарманкой. Шарманка повизгивала, пел сам итальянец, голосила какая-то женщина, вместе с ним дёргавшая кукол за нитки. Носатый Пульчинелла терзал деревянную гитару под чужим балконом, но оставался весел, несмотря на то что его чувства не принимались девой в расчёт.

А в другую палатку зазывал старик в зипуне, крича, что тут всякий увидит звёздное небо посреди дня, а по небу перед щедрым человеком пролетят птицы Сирин и Алконост, а кто жадный будет, того Сирин клюнет, а Алконост яйца оторвёт.

Заезжий фокусник – по виду турок – верещал, что на глазах удивлённой публики тут же превратит оловянные ложки в золотые.

Поодаль стояла ширма с русским Петрушкой. Тут всё выходило попроще, зато честнее. Петрушка оказался тоже носат, будто итальянец, заблудившийся в России во время нашествия двунадесяти языков. Но он давно обрусел, и когда полицейский кричал Петрушке, что у того нет документов,