Силач - Альберто Васкес-Фигероа

— А вы нисколько не изменились, — заметил канарец. — Вы навсегда останетесь для меня первым учителем, и я всегда буду этим гордиться.

— А никто и не меняется: каждый остается таким, каким родился, — просто ответил тот. — На самом деле поступки человека мало зависят от того, где именно он родился и в какую эпоху. Для нашей совести не имеет значения, что думают о нас другие, для нее важно лишь то, что думаешь о себе ты сам.

12  

Брат Николас де Овандо с первой минуты показал себя человеком справедливым, честным и решительным, но при этом непримиримым расистом, питавшим почти болезненное отвращение к любому «голому дикарю», оказавшемуся поблизости.

Монархи вряд ли смогли бы найти среди царедворцев лучшего кандидата, способного навести порядок в темных запутанных делах колонии, однако допустили ошибку, упустив из виду, что любые достоинства человека, которого они наделили верховной властью за океаном, пойдут прахом, поскольку душа его связана гнусными предрассудками, совершенно затмившими разум.

К чести монархов, назначивших Овандо губернатором, следует заметить, что им и в голову не приходило — как, возможно, и самому Овандо — что он проникнется такой неприязнью к островитянам. Так или иначе, теперь, глядя сквозь призму времени и расстояния, мы можем сказать, что именно неразумное поведение губернатора легло в основу печально известных событий и на испанцев легло несмываемое пятно, а отношения между ними и местными жителями оказались непоправимо испорчены.

До этой приснопамятной весны 1502 года тоже нельзя было сказать, что между испанцами и туземцами все было так гладко, как хотелось бы их величествам, но большинство испанцев — за исключением, быть может, братьев Колумбов — все-таки уважали достоинство местных жителей. Однако стоило новому губернатору начать выказывать откровенное пренебрежение, вовсе не свойственное испанскому характеру, те же самые испанцы стали вести себя по отношению к местному населению в такой же манере.

Те же немногие, что породнились с индейцами или по-прежнему относились к ним доброжелательно, стали чуть ли не изгоями, недостойными занимать государственные посты и получать от правительства какие-то привилегии. А потому можно ли удивляться, что даже самые лояльные прежде вожди, не говоря уже о более враждебно настроенных, попытались призвать захватчиков к порядку, вследствие чего в считанные дни лишились власти и влияния.

Город, который и в наши дни не вполне определил свою национальную принадлежность, в те времена и вовсе представлял собой невообразимый сплав местных традиций и причудливых иностранных привычек. Теперь же он буквально за одну ночь перешагнул на совершенно новую ступень развития: по приказу высочайших особ ему предстояло стать типичным европейским городом, перенесенным на тропическую почву. Только никто ни удосужился поинтересоваться у самой природы, что она думает по этому поводу. Ну что ж, она не раз еще скажет свое слово.

Скоро, очень скоро сама природа расставит все по местам.

Но сейчас город возводился так, словно остров являлся частью Кастилии, Андалусии или Эстремадуры; в основе его постройки лежало несомненное превосходство чужаков над индейцами, и хотя старожилы без устали предупреждали, что подобное поведение может привести к самым ужасным последствиям, брат Николас де Овандо был настолько уверен в своих силах и поддержке монархов, что откровенно пренебрегал любыми предупреждениями.

Сьенфуэгос, которого одолевали куда как более насущные проблемы, нежели чей-то расизм, все же понимал, что будущее колонии касается его в той же степени, как и всех остальных, и теперь мечтал лишь об одном: покинуть ее как можно скорее. Об этой политике он мог сказать лишь одно (разумеется, не во всеуслышание) — что это настоящее безумие; более того — ставит под угрозу великое дело покорения континента.

— Туземцы во множестве побегут отсюда на Кубу, Ямайку, Боринкен и даже на Твердую Землю, разнося слухи о том, как ужасно мы с ними обращаемся; и в итоге, если мы завтра решим основать колонию где-нибудь в другом месте, нас там примут далеко не столь дружелюбно, как принимали здесь.

— Так ты же сам говоришь, что оказался единственным выжившим в форте Рождества? — удивился Бонифасио Кабрера. — О каком дружелюбии может идти речь, если все закончилось такой бойней?

— Тогда мы сами были виноваты, — ответил Сьенфуэгос. — Это были мирные, дружелюбные люди, а недоброй памяти губернатор Диего де Арана обращался с ними, как со скотом — именно так, кстати, собирается теперь вести себя и Овандо. Ничего удивительного, что в конце концов нас всех перерезали.

Канарец, как человек знающий, мог бы, разумеется, предсказать,с какими трудностями столкнутся испанцы, решившие предпринять очередные шаги в завоевании новых территорий, лежащих к северу, югу и западу, но прекрасно понимал, что ни сам губернатор, ни его окружение не обратят ни малейшего внимания на его слова, вздумай он указать на явные ошибки их политики. А потому он не отважился высказывать по этому поводу свое мнение, оставаясь лишь молчаливым зрителем.

— Мне бы только избавиться от капитана де Луны да подыскать с десяток отважных ребят, — признался он однажды своему неразлучному другу. — Когда мы обустроимся на нашем острове, нам нужно будет ввести там систему мирного сотрудничества в стиле Бастидаса.

Сьенфуэгос многому научился от кастильского храбреца, который уже находился на свободе и готовился к возвращению в Испанию с флотом Овандо, и с удовольствием убедился, что мастер Хуан де ла Коса не преувеличивал способности и доброту писаря из Трианы.

Он был долговяз и улыбчив, с трудом мог удержать шпагу, плохо ездил верхом и был самым скверным моряком, какого только можно представить. Одним словом, на первый взгляд трудно вообразить более неподходящего человека на роль командира экспедиции, исследующей неизведанные земли, нежели Родриго Бастидас; тем не менее, мимолетный след, оставленный им в истории, наглядно показал, что здравый смысл и дипломатические способности порой могут выиграть больше сражений, чем самая мощная армия.

Множество таких Родриго Бастидасов и несколько Овандо, Писарро и Лопе де Агирре создали совершенно иную карту, которая легла в основу долгого завоевания Нового Света и помогли установить тот строй, который на протяжении веков помогал удерживать множество различных колоний под эгидой единой власти.

За время своего единственного, хотя и весьма насыщенного плавания, полного приключений, трианец имел возможность вникнуть в самую суть характера уроженцев Карибского бассейна; в глубине души любого из них жила вера, что однажды наступит день, когда по морю к ним приплывут какие-то высшие существа и твердой рукой поведут их к славе и благоденствию.