Силач - Альберто Васкес-Фигероа

Человек, начертивший первую в мире карту нового континента, покачал головой.

— Будь я на двадцать лет моложе, я бы согласился, — ответил он. — Нашел бы себе молодую жену, сильную и храбрую, и начал бы новую жизнь, взяв самое лучшее из того, что я впитал в Сантонье ребенком, и самое лучше из того, что узнал здесь, уже стариком. Но увы, для меня уже слишком поздно, и в глубине души я давно понял, что хотел бы остаться здесь, став свидетелем всех здешних чудес.

— Вы и в самом деле считаете это чудесами? — спросил хромой. — Вы считаете, что стоило пересечь океан, чтобы найти подобные места?

— Думаю, да, — честно признался тот после некоторых колебаний. — Скоро будет десять лет, как мы отплыли из порта Палос в неизвестность, которая превзошла самые смелые мои ожидания, — он выдернул волосок из ноздри, словно этот вульгарный жест мог помочь ему найти нужные слова, и добавил тем же мечтательным тоном: — Я только что закончил чертить первую карту новых берегов. Так вот, я считаю, что это целый континент, перекрывающий путь на запад, и должен признать, что открытие континента — грандиозное событие, какое случается лишь один раз в истории. Да, — заключил он, — теперь, спустя десять лет, я пришел к выводу, что мы свидетели и участники поистине невероятных событий.

— А какую роль во всем этом играет Колумб?

— Самую лучшую — и при этом самую скверную, — убежденно ответил картограф. — Да это и неудивительно, поскольку он — самый великий, и в то же время самый подлый человек на свете. А быть может, все дело в том, что у великих людей и подлость кажется огромной. Например, жадность обычного человека — это всего лишь жадность, но жадность великого человека становится отвратительнейшим из пороков.

— Так вы действительно считаете, что он станет ключевой фигурой в истории? — спросил козопас и, прежде чем тот успел ответить, продолжил: — В таком случае, вы сами тоже останетесь в истории — как первый картограф Нового Света.

— Кто будет помнить спустя века мои чертежи, к тому же наверняка пестрящие ошибками? — вздохнул де ла Коса. — Плавание под командованием такого взбалмошного капитана, как Колумб, собьет с толку любого картографа, поскольку он то и дело менял курс в поисках очередных путей к Сипанго, а моя работа требует неторопливого и методичного подхода.

— Как думаете, велик ли этот континент? — спросил Бонифасио Кабрера.

— Не знаю, — честно признался тот. — И возможно, мы так и умрем, никогда этого не узнав, а быть может, даже наши дети так этого и не узнают. Все эти годы мы видели лишь прибрежную зону — весьма небольшую, однако никто, кроме Сьенфуэгоса, не проникал вглубь страны дальше чем на тридцать лиг, — с этими словами он повернулся к канарцу. — Там и в самом деле есть такие высокие горы, о которых вы рассказывали?

— Да, конечно. Эти горы намного выше, чем Тейде. Они видны издалека нескончаемой чередой покрытых снегами вершин.

— А вы можете себе представить, какой высоты должны быть горы, чтобы в этих широтах их вершины были покрыты снегами? А какими должны быть реки, порожденные огромными массами льда? — он покачал головой, как будто сам не верил своим словам. — И куда они могут течь, эти реки? И какой протяженности они должны быть, сколько земель должны орошать? Страшно даже подумать!

— Один туземец с Маракайбо уверял меня, что почти год путешествовал к берегам «большой реки, что рождает моря» — так вот, он клялся, что река эта так широка, что с одного ее берега не видно другого, — заметил Сьенфуэгос. — Есть ли в Европе подобные реки?

— В Европе? — только и спросил пораженный моряк. — Да там о подобном даже не слыхивали! Хотя перед самым отъездом сюда некий Висенте Янес Пинсон уверял меня, что во время его плавания в Индию шторм унес их корабль далеко на юг, и вскоре они наткнулись на целое море пресной воды, которое оказалось устьем огромной реки, но они даже не видели берега.

— Такая огромная река, что опресняет море до самого горизонта? — недоверчиво произнес хромой. — Но это же невозможно! Такой реки просто не может быть!

— Вот и я ему так же сказал, — ответил картограф. — Но он по-прежнему уверял, что говорит чистую правду.

— А что если мы оказались у берегов континента, намного большего, чем Европа?

— Возможно, — согласился капитан. — Однако ученый, коим я смею себя считать, не должен делать подобных заявлений, не собрав достаточного данных и описаний, а тех, какими я располагаю на сегодняшний день, явно недостаточно, — покачал он головой. — Даже если верить Сьенфуэгосу и Пинсону.

— И как же он будет называться? — спросил хромой. — Получается, у нас теперь уже не три, а четыре континента, и у него должно быть имя. Европа, Азия, Африка... Как будет называться четвертый?

— Любопытный вопрос, — согласился картограф. — Только не думайте, что он не приходил мне в голову, когда я чертил свою «карту мира». Порой меня и впрямь одолевало искушение дать ему имя: ведь, в конце концов, я первым нанес на карту контуры этого материка. Но, с одной стороны, мне не хотелось называть его «землей Колумба» — ведь эта земля принадлежит не Колумбу, а всей Испании; а с другой стороны, я пришел к выводу, что не мое право — давать ему имя; это право принадлежит королю и королеве, только они вправе решать.

— А почему не Новая Испания?

— Потому что если этот континент действительно столь велик, как мы предполагаем, то боюсь, что к тому времени, когда мы его освоим, великое дитя затмит свою мать, а потому это выглядит несправедливым.

— Любой другой человек, не столь щепетильный, как вы, без колебаний назвал бы его своим собственным именем, — заметил Сьенфуэгос.

— Моим именем? — расхохотался де ла Коса. — Как вы себе это представляете? «Земля де ла Косы» — почти Козы?

Перестав, наконец, смеяться, он покачал головой.

— Пожалуй, это и впрямь было бы забавно, вот только нет у меня такого права.

— Но ведь именно вы и дон Алонсо де Охеда первыми открыли новый континент, — напомнил Бонифасио Кабрера. — До того все считали, что открытые Колумбом земли — всего лишь несколько островов у границ Сипанго. Я хорошо это помню.

— Разумеется, — признал моряк. — Более того, я и сам прекрасно помню, сколько людей, включая адмирала, клеймили нас безумцами и проходимцами, но я по-прежнему отказываюсь бороться за эту славу, пусть даже заслуженную.

— Несмотря на то, что человек, именем которого вы хотите назвать континент, упрямо твердит, что этого континента не существует?

— Он много чего твердит. Но я не для того прожил честную трудовую жизнь, чтобы остаться в истории похитителем чужой славы. И если уж мне суждено остаться в памяти людей, то пусть они помнят мои пусть маленькие, но честные заслуги, чем большие, но краденые.