Внутренняя красота - Маргерит Кэй

— Однажды граф Фанчини встретил девушку, точнее, красивую юную леди столь же знатного происхождения, что и он, но та совсем не походила на его других любовниц. Хотя граф, женатый мужчина, не имел права ухаживать, он приударил за девушкой. И Карлотта, так звали юную леди, по глупости вообразила, будто влюбилась. Ее родители возлагали самые большие надежды на то, что она найдет себе отличного жениха, видите, речь снова идет о кровных узах и красоте. Видимо, надежды рухнули, когда Карлотта обнаружила, что забеременела, но потенциальному отцу и ее родителям удалось договориться между собой и замять ужасный скандал. Карлотта родила вдали от людских глаз. Шесть месяцев спустя, пока она еще выглядела свежей и девственной, ее выдали замуж. А мальчика — к несчастью, это был мальчик — отдали бездетной семье низкого происхождения. Вот и конец этой истории. По крайней мере, так считали Карлотта и граф Фанчини.

— А что дальше? — спросила Кресси с замирающим сердцем. Это была сказка без счастливого конца.

— А потом, — ответил Джованни более холодно и беспристрастно, — единственный законный сын графа трагически погиб. Но к тому времени по причинам, связанным с похотливыми аппетитами, граф уже не мог произвести на свет ребенка ни мужского, ни женского пола.

— Позвольте угадать, — прервала Кресси с обреченным выражением липа. — Граф решил, что лучше иметь незаконного ребенка, чем вообще остаться без наследника, и решил тут же забрать его у приемных родителей.

— Вот именно. — Улыбка Джованни угасла, лицо обрело черты сатира. — Как ваша Золушка, которую по-итальянски зовут Cenerentola, мальчик бедного рыбака вдруг стал сказочно богат. Его обеспечили лучшими преподавателями, учили обращаться с мечом, вести любезные беседы, кланяться и есть с закрытым ртом. Из него хотели сделать джентльмена. Он усердно занимался, ему очень хотелось сделать приятное грозному и влиятельному новому отцу, но угодить графу было очень трудно. Джованни настрого запретили поддерживать связь с теми, кого он все еще считал членами своей настоящей семьи. Их имена вытравливали из его сознания, в конце концов ему доказали, что они не желают видеть его. Он знал, что должен быть счастлив, живя в такой роскоши, однако чувствовал себя одиноким. Он все еще не был достаточно обтесан, чтобы его можно было выводить в свет, к тому же ему не разрешали дружить со слугами и арендаторами отца. Раньше он бегал по всей деревне, купался в море, сколько хотел, а теперь не мог выйти за пределы семейного имения. Хотя Джованни окружала красота, новый дом показался тюрьмой.

— Не знаю, что и сказать. — Кресси с трудом сдерживала слезы, особенно потому, что он нарочно говорил об этом без эмоций. В то же время она чувствовала… Что именно? Кресси не знала, что и думать. Не имела права думать об этом. Только не об этом. Только не о нем и о своих чувствах к нему.

Не догадываясь о том, какая буря бушует в сердце Кресси, Джованни отодвинул ее руку в сторону.

— Тут нечего говорить. Я никогда не голодал. Получил отличное образование, хотя все еще оставался внебрачным ребенком. Но очень близко подошел к тому, чтобы стать узаконенным внебрачным сыном. Мой отец официально признал меня и внес поправки в завещание. Я должен был стать довольным.

— Но?

— Как и вы, я старался делать то, что от меня ожидали. Угодить отцу, покорно отблагодарить за все, что для меня делали. Я был несчастлив.

— И поэтому вы и меня посчитали несчастливой?

— Совершенно верно. Подобно вам, я глупо думал, что, если проявить больше усердия, я смирюсь с тем, что из меня хотел сделать отец, Но я не смог пойти на это. Единственное, что принадлежало мне, было мое искусство. Я начал рисовать еще до того, как научился читать и писать. Увидев, как много это значит для меня, отец велел отнять у меня все краски. Видите ли, рисование считалось увлечением женщин. А живописью занимаются ремесленники. Ни то ни другое не подходило для сына и наследника графа.

— Как математика для дочери графа, — заметила Кресси. — Мой отец, по крайней мере, всего лишь не одобряет мое увлечение. Я никогда больше не буду считать его тираном. — Она выпрямила ноги и пошевелила пальцами, чтобы стряхнуть прилипшие к ним булавки и иголки. — Значит, Карлотта, ваша мать, поощряла вас рисовать?

— Я видел ее всего один раз. — Джованни выругался. — Для нее репутация оказалась намного важнее, чем первый ребенок. А вот когда граф Фанчини решил отправить меня в армию, чтобы я закончил там свое образование, я взбунтовался. Он пригрозил лишить меня наследства. Я ответил, что в своей жизни смогу обойтись без него. Отец сказал, что я вернусь к нему, поджав хвост. С тех пор я не видел его. Прошло уже четырнадцать лет.

Последнюю часть своей истории Джованни рассказал невыразительным голосом, без претензии на объективность. Джованни выглядел измученным, как человек, близко подошедший к грани крушения всех надежд. Ясно, что он многого не рассказал, но спрашивать его сейчас значило бы вызвать страшный гнев или навлечь на него глубокую депрессию.

— Итак, вы отказались от кровного родства и стали зарабатывать на красоте, — заметила Кресси.

Она больше не владела собой. Кресси вскочила и, обняв Джованни за талию, привлекла к себе, и опустила голову ему на грудь. Она слышала, как бьется его сердце, медленно и ровно. Ее чувства обострились, она осознавала его близость. Кресси больше не могла обманываться. Это страсть, непреодолимая, опьяняющая страсть. Ей следовало знать, что иначе и быть не могло.

Кресси поднялась на цыпочки и пригладила волосы Джованни, не смогла остановиться и стала целовать его в лоб, в глаза, щеки.

— Мне так жаль, мне гак жаль, — снова и снова шептала она. Кресси жалела его, испытывала чувство вины за свое глупое поведение. — Прости меня, — сказала она, еще теснее прижимаясь к нему, будто это могло принести облегчение. Она твердила себе, что больше ничего не желает. В то же время гладила его голову, шею, плечи, ее уста стремились к его губам, а сердце желало намного большего.

Когда их губы встретились, Кресси ощутила сопротивление Джованни. Закрыла глаза и прильнула к нему. Целовала его. Нежными поцелуями хотела успокоить и ободрить, разделить его боль. Сначала поцелуи успокаивали, затем, когда Джованни начал отвечать, стали страстными. Наконец, их уста слились. Губы Кресси впились в губы Джованни так же цепко, как обнимали руки, а тело прильнуло к нему. Ей казалось, будто в поцелуе она изливает душу. Именно это обстоятельство, а не слезы заставили ее остановиться из боязни выдать истинные чувства.

— Мне жаль. Мне так жаль, — повторяла Кресси, высвобождаясь. — Надеюсь, тебе сейчас не стало еще хуже оттого, что ты отвел душу. Мой опыт с признаниями, подобными тем, какие ты вынудил меня сделать, показывает, что потом ощущаешь страшную усталость. Однако, Джованни, тебе скоро станет легче, и ты начнешь видеть все яснее.