Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова

если их дочь публично признавали недостойной дружить с такой-то, могущей эту такую-то испортить и обучить всему дурному. Но хуже всего приходилось недостойной. Она не просто теряла подругу, когда Тома при всем классе запрещала достойной с нею водиться, — она была обречена и на домашние гонения от униженных на родсобрании матерей и отцов. Я, например, в таких случаях слышала: «Ко всему еще и позорище за нее принимать… Не совалась бы к порядочным со свиным рылом!..» Тут Наташка подбавила мне страху:

— Мне нужно будет маме все это рассказать…

Стало быть, она меня звала на роль громоотвода, в расчете моим присутствием смягчить мать. Она будет оправдываться, вилять, а я — подтверждать и заступаться. Перепадет и мне, — даже, пожалуй, все происшедшее сочтут следствием моего дурного влияния. Надо отказываться наотрез и бежать!.. А зачем потащилась

за Наташкой? Покрасоваться, значит, хотела: вот, мол, когда ее все бросили, я… Стоп, почему «покрасоваться», перед кем? Перед Наташкой? Но она ведет себя как ни в чем не бывало, будто я к ней каждый день захожу. Выходит, я хотела даже не перед зрителями благородством пощеголять, а перед самой собой, этак тихонечко услаждаясь, словно конфеты под одеялом лопая. Нет, не может быть, чтобы я так подло и противно планировала! У меня и мысли подобной не мелькало, когда я поворачивала за Орлянкой в ее улицу! Однако все же зачем-то пошла!.. И если кому-нибудь такое истолкование придет в голову (пришло же мне!), это будет куда страшнее, чем встреча с Наташкиной матерью. Шалишь, отказываться нельзя, — покажешь и свою трусость, и расчетливую попытку вернуть старую подругу грошовым, пятиминутным благородством, только до дверей дома. Сама поперлась, вот и попала теперь как кур в ощип. Расхлебывай, что заварила.

— Хорошо, зайду. Ну, тебя и не похвалят!..

— А поглядим, — задорно и загадочно ответила Наташка. — Вдруг да похвалят!

Этого никак не могло быть, разве что чудо какое-то? Так, меряя на свой семейный аршин, заранее трепеща, стесняясь и приготавливаясь глядеть в пол, как всегда при встречах с родителями одноклассниц, думала я, поднимаясь с Наташкой по ее крутой лестнице. Наташка открыла дверь своим ключом.

Но это и вправду был дом чудес.

Лишь крохотная прихожая и видная за ней темноватая кухонька выглядели как у всех: высоко подвешенные над настенным телефоном велосипед, ванночка и санки, несколько разномастных вешалок и электросчетчиков, а вдали — мерцающие слюдяные экранчики двух керосинок на стандартных двустворчатых кухонных столах, закрывающихся деревянными вертушками, как везде. Но едва мы вошли из этой коммунальной похожести в жилые Наташкины комнаты, я попала в непохожесть. Кроме короткого, явно Наташкиного, диванчика, маленького обеденного стола и старинного небольшого рояля с бронзовыми завитушечными подсвечниками, в комнате были только книги. Они не прятались, как у нас, в шкафах, а стояли на открытых полках, очевидно пылясь, на что здесь, очевидно, плевали. Полки закрывали все стены, и на них перед рядами книг теснились сотни безделушек— звериных и человеческих статуэток, кедровых шишек, каких-то засушенных круглых плодов, раковин, коралловых кустиков, ярких картинок в рамках и без. Комнату переполняло откровенное, разнообразное и пестрое веселье — при всей ее пустынности.

Откуда-то из-под полок, а может, из приоткрытой в соседнюю комнату двери, выскочил и подбежал к Наташке обыкновенный серый кот с белой грудкой и по-разному обутыми в белое лапками: на одной высокий, до грудки, «чулочек», на другой — коротенький, низко спущенный «носочек». Наташка в восторге схватила его, прижала, так что он мявкнул, и повалилась с ним на диванчик, пачкая форму линючей шерстью.

— Мурзик! Мурза! Мурзенок! Муренок! Мурыльце! — запричитала она, изощряясь. — Мерзость моя золотая! Мурятина! Ми-лятина! Мермулька! Мерзи! Мези! — Она просто захлебнулась. — Мези! Мези-Пиранези!

Эти непринужденные страсти совсем не подходили к моменту, и я с опаской поглядела на приоткрытую дверь. Оттуда раздался басовитый, сиплый женский голос:

— Что, котодрание происходит? Котомуки? Котисканье?

К нам быстрой походкой вышла немолодая, коротко стриженная блондинка, намного ниже Наташки и намного худее — спичка да и только, притом спичка веселая, как бы азартно и задиристо горящая. Спичка курила папиросу. Дым застревал в ее светлых, незавитых, но пышных, перисто лежащих внахлест друг на друге волосах. Большие красные каменные бусы тяжело свисали с ее плоской груди.

— Стоило мне отпрашиваться пораньше у Анны Петровны, — сказала она, — чтобы побольше пообщаться с ненаглядной дщерью! Приходит аж под вечер, на мать ноль внимания, весь избыток нежности — Мурёшке. Анна Петровна мне это припомнит! Больных сейчас — масса, у первоклашек прямо эпидемия! Отольется мне ее благодеяние!

От Наташки я знала, что ее мама работает педиатром в поликлинике при больнице Эрисмана.

— Мама, а это Ника.

— Ника? Значит, Никандра? Та самая, клятва и все такое прочее? Поэтесса? — У нее это звучало не обидно, а шутливо. — Сейчас буду питать. Супа, правда, сегодня нет, сварю вам картошки и винегрета накрошу.

— Винегре-ет? — неуместно капризно в предвидении неизбежного, на мой взгляд, скандала, протянула Наташка. — Это же утреннее, винегрет. Ты говоришь, он, чтобы зарядиться витаминами.

— А ты представь, будто сейчас утро. Ты уходила — меня уже не было, значит, сегодня не виделись, вот и считай — утро.

— Утро так утро, — бодро сказала Наташка и пропела: — Утро кра-сит вине-гре-том…

— Тихо! — остановила ее Спичка. — Не пой, красавица, при мне…

— Ника, мою маму зовут Элеонора Григорьевна, — запоздало оповестила Наташка.

— Здравствуйте, Элеонора Григорьевна, — тут же откликнулась я, опуская глаза в пол.

— Мам, пойдем, я тебе помогу готовить и все расскажу. У меня неприятности. И Мези-Пиранези заодно покормим.

— А что такое «Пиранези»? — спросила я.

— А какие неприятности? — спросила Спичка встревоженно, но с еще полыхающим сквозь тревогу оживлением. — Надеюсь, не связанные с… — Она не договорила.

— По-моему, нет. Про ТО ничего не было. А Пиранези, Никандра, это итальянский художник восемнадцатого века. Он больше всего рисовал дома и церкви — громадные, каких и не бывает. Вот, посмотри.

Наташка, прижимая одной рукой кота к груди, другой выхватила с полки большущую, но не очень толстую книгу и подала мне.

Когда они обе вышли в кухню, я начала листать эту серую, с золотыми буквами «ПИРАНЕЗИ» на обложке, книжищу— она оказалась альбомом с черно-белыми картинками, нарисованными густо и с силой. Они ломились от фантастической, вряд ли осуществимой в жизни, величественной и грандиозной архитектуры. Казалось, ее колоннады, портики, шпили, башни, купола рисовались с дерзкой и нескрываемой целью удивить и подавить само окружающее пространство, самое природу, которую Пиранези тоже изображал рядом, — набухшие грозные облака, мощные, с выпирающими корнями, деревья, воинственно ощеренные