Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова

места знакомые по походам с родителями, места парадные, не заброшенные, не только наши. Делаем лишь безнадежную попытку сосчитать ступени громадного широкого крыльца Биржи, — серые и пологие, обкусанные временем и обстрелом, они плавно сливаются в бесчисленность. Спустя девять дней я буду стоять на них в густой ночной толпе с матерью, жадно ловя каждый залп, сотрясающий всех и меня до невольного нутряного аханья, каждый вспых звездчатых салютных кусочков МОЕГО в рыжеватом, раскачанном небе Победы.

Мы поднимаемся на второй мост, Дворцовый, вымощенный камнем, с узорной пышной чугунной решеткой. Этому мосту оказывается гораздо большее почтение: какая-то девушка прикрепляет к его перилам флажки — для СКОРО, для ЗАВТРА, для Первого мая. Прикрепит флажок — он от ветра выпрямится и волнисто затрепещет. Мы даже расцепляем руки и портфели, чтобы по пути подставлять ладони под жесткое коленкоровое трепетание флажков.

Вот и Дворцовая площадь, конец похода. В ней ничего особенного — просто очень большая, словно серое каменное озеро. По площади, как лодочка, плывет странная машина, оставляя за собой толстую и ровную белую линию. Мы удивляемся, и рядом с нами раздается:

— Линейка — чтобы ЗАВТРА ровнее шли колонны на параде.

Это говорит дядька, подкрашивающий трибуну. Он макает большую кисть в ведро с краской, белесо-голубой, как сегодняшнее разомлевшее от тепла небо. С кисти капает, камни вокруг ведра сплошь в голубую горошинку.

— Смотри, он как будто небом красит, — говорю я.

Наташке, вижу, нравится это сравнение. Она оглядывается по сторонам, точно приискивая, что бы еще с чем бы еще сравнить, не находит и заявляет довольно громко:

— Тем более зачем же он небо проливает? — В этот момент она замечает рядом спящего пирожком на булыжнике рыжего кота, чья шкурка блестит на солнце, жаркая и сухая, точно песок на пляже, и добавляет осуждающе: — Того гляди и кота закапает.

— Краска жидкая, — неожиданно оправдывается дядька, — и кисть квёлая, совсем не держит. Вот выдадут СКОРО хороших кистей и олифы…

Вдоль длинной, бело-голубой, разнообразно-подробной и незаменимой для будущих разглядываний стены Зимнего дворца к нам подъезжает низенькая тележка, которую везут две тетки и еще один дядька. В тележке — складная лестница и множество непонятных красно-мясных, но выцветших матерчатых свертков, узких и словно присыпанных пылью или хлоркой. Возле нас тележка останавливается, дядька расставляет лестницу, взбирается на нее со свертком и укрепляет его в железной держалке на стене. Сверток тяжело разворачивается, опадая, и оказывается красным флагом, из тех, которыми ЗАВТРА будет «полыхать город». Сейчас он в здешнем застенном безветрии вовсе не полыхает, а равнодушно обвисает белесоватой кумачовой тряпицей. Тетки снизу командуют: «Выровняй! Теперь вправо его подай!» — дядька выравнивает флаг, слезает, тележка едет дальше, и у следующей держалки все повторяется сначала.

Мы покидаем площадь, идем обратно, и на набережной, отдыхая, приваливаемся к теплому граниту парапета.

— Сегодня целый день все СКОРО и ЗАВТРА, — говорит Наташка и загибает пальцы: — Слон СКОРО, разрушенный дом СКОРО, второй класс СКОРО, учебники СКОРО, кисти и краски СКОРО…

— Большие деревья СКОРО распустятся, — помогаю я, но Наташка не дает мне места, выпаливает:

— Первое мая СКОРО, даже ЗАВТРА!.. И СКОРО мой папа вернется!

Она не подозревает, что горестно ошиблась.

— И мой! — не отстаю я. — Война СКОРО кончится!

Я не подозреваю, что ничуть не ошибаюсь.

Наташка на миг задумывается: ее мирный карий зрачок добродушно и стыдливо косит на меня. Она тянет нерешительно:

— Хо-очешь, Ника-андра, да-авай каждое тридцатое апреля так ходить? И во втором классе, и в третьем, и потом?

Очевидно, она, как и я, ощущает какую-то незначительность и незавершенность нашего путешествия. В самом деле, шли-шли к Дворцовой площади, а там — белая линия для парада, голубые горошинки жидкой краски, тележка с поношенными, может еще довоенными, флагами, обыкновенный рыжий кот— и всё?.. Нет, нужно что-то особенное, торжественное!..

— Тогда надо поклясться, что каждый год, ВМЕСТЕ, — подчеркиваю я. — И чтобы — никому!

— А как клясться?

— Пойдем на мост и там скажем клятву. И бросим в Неву самое-самое красивое, что у нас есть. Чтобы не просто так клясться.

— Наши черепки! — мигом схватывает Наташка.

— А не пожалеешь?

— Не пожалею, не жадина! — Наташка обстоятельно дополняет: — Только лучше, знаешь, напишем клятву на бумаге и завернем в нее черепки. Бумага размокнет и пропадет, конечно, зато черепки не разлетятся, так и утонут рядышком.

— И бумага, ну, то есть клятва, не пропадет. Еще и лучше: клятва растворится в Неве, Нева ее запомнит. Вот клятва и будет в ней всегда течь.

— Верно! Давай, пиши клятву!

Все через те же самые сорок пять лет Наташка позвонит мне в особенно мрачном настроении и предложит мне с той же легкостью: «Слушай, Никандра, напиши по нам реквием», и когда узнает, что я его уже пишу и что это — проза, скажет обиженно: «А я-то хотела, чтобы стихи, вот уж не думала, что ты поленишься»…

…Но сейчас я и вправду не то что ленюсь, а, как всегда, не очень-то на себя надеюсь.

— Наташка, у меня же чистописание никуда не годится. Ты пиши!

— Хорошо, напишу, а ты придумай. Ведь придумывать труднее.

Она достает из портфеля тетрадку по русскому письменному, в косую линейку. Мелькает розовая промокашка на синей ленте. Лента приклеена к промокашке выпуклой и аппетитной, как цветной пряник, картинкой, где «белочка при всех золотой грызет орех». (Листы с картинками по сказкам Пушкина продаются в писчебумажных, и каждая уважающая себя ученица 1–I украшает свои промокашки этими до съедобности нарядными изображениями, которые в листе отделены друг от друга специальными тоненькими перемычками для разрезания.) Наташка отчаянным, жертвенным жестом вырывает из середины тетради двойной чистый лист, вынимает из пенала длинный, остро заточенный карандаш (не чета моим огрызкам) и, прислонив портфель к парапету, пристраивается писать. Теперь движения ее медленны и усталы, карий зрачок с неохотой переползает по белку за строчкой. Хоть она и сказала, что придумывать трудней, по всему видно, что писание — настоящая работа, а придумывание — скорее игра.

Я диктую, а она записывает:

«Сегодня, когда всё СКОРО и ЗАВТРА, мы клянемся всегда в этот день, 30 апреля, вместе ходить на площадь и никому не выдавать нашу тайну».

— А теперь, — говорю я, — припиши внизу большими буквами: «ВМЕСТЕ — ВСЕГДА — НИКОМУ — НИКОГДА». И подпиши: Наталья. Ника. 30 апреля 1945 года.

— Хоть подпишись сама, — ворчит измученная тяжким трудом Наташка.

Я подписываюсь, как обычно сердясь на свое дурацкое имя, от которого нельзя образовать уменьшительное и даже пренебрежительное. Больше того, оно в