Обнаженная. История Эмманюэль - Сильвия Кристель

и грезой, черпая в себе вдохновенье для создания образа, не похожего на меня. Я люблю инаковость, самозабвение. Играя, актер убегает от себя, а не обретает себя. Стать актером — это как расстаться с любимым человеком. Актером — драматическим! — остаются навсегда.

Мой французский приобрел беглость, акцент едва заметен. Франсуа Летерье нравится мой голос, но продюсеры предпочитают меня продублировать, чтобы фильм не отличался от двух предыдущих лент.

Я снова вижу Александру Стюарт, которая регулярно появляется на моем творческом пути. Мы подруги. Ее общество приятно. Александру смущает сцена, в которой мы должны флиртовать и потом обниматься, изображая, что хотим друг друга. Меня забавляет такой поворот судьбы. Я напоминаю ей о Сен-Жермен-де-Пре. Тогда она казалась такой свободной, беззаботной. «И правда», — немного стесняясь, соглашается она. Она была так молода, да к тому же напилась!

— Ах так, тогда выпьем!

— Вот и чудненько!

Приняв несколько бокалов, мы от души потешаемся над всем понемногу. Я даю ей советы.

— Нужно все забыть: окружающих людей, осветителей, мораль, твой страх. Забудь обо всем и смотри на меня. Мы с тобой похожи. Только на меня, войди в мои глаза, смотри на губы, вот сюда. Подумай, что мои губы — это счастье, до которого тебе хочется дотронуться. Будь свободной, смотри на меня, захоти меня…

Александра очень красива, она в длинном черном платье с декольте, у нее бронзовый загар. На ней тяжелое колье из крупных бусин слоновой кости. Волосы стянуты сзади, а лицо все устремлено к свету, подобно цветку. Глаза, будто посыпанные серебристой пыльцой, сияют. Блестят губы цвета жженой сиены. Мы садимся на диван, я беру ее за руку, она мягко дает мне ее. Я придвигаюсь ближе. И вдруг ее улыбка гаснет. Губы — самая примечательная часть моего лица. Я приоткрываю их, будто пью. Закрываю глаза. Александра побеждена. Ее рука сжимает мою, наши губы сливаются. Эпизод хорош.

Я всегда возвращаюсь со съемок с сувенирами, это уже привычка. Керамика, пряность, безделушка, детские фото, поцелуи…

Тропическая природа продолжает выводить из меня накопившиеся яды, далекие края приносят мне пользу. Жизнь в раю тиха и спокойна.

Ненадолго. Из ада приходят дурные вести.

Заголовок в популярной газете: «Сильвия Кристель изнасилована собственным отцом!»

Перед отъездом я дала интервью новой нидерландской газете, первому ежедневному изданию, которое пыталось понять, почему личная жизнь звезд вызывает такой ненасытный интерес. Интервью наделало много шума. Журналист был смазлив, хитер и вызывал доверие. Он спросил о моем детстве, о нем никто ничего не знает. Что за помрачение на меня нашло? Теперь уж не знаю. Чего я ему наговорила? Память не удержала ничего определенного. Помню, что при воспоминании об отце я расплакалась. Плач — для меня редкость, бесстыдство. Мое разбитое сердце немного разгружается. В кино я не люблю плакать, это слишком личное. Иногда мне кажется, что если уж я начну, то не смогу остановиться, у меня гемофилия слез. Когда я плачу, то пью, по меньшей мере, столько же, сколько теряю слез, снова наполняя разбитое сердце. Но течь не залатать: когда я пью, не могу остановиться. Допиваюсь до того, что забываю, отчего плачу, обо всем забываю. Помню, что говорила о дядюшке Хансе и о своем девчачьем пип-шоу. Мне хотелось рассказать об этом, воскресить невыговоренное, объяснить, кем я была. Я хотела уничтожить сладенькую сказочку. Дядюшка Ханс не устроил корреспондента. Это недостаточно продаваемо. Всё быстро свалили в одну кучу, скандал пошел в тираж: «Меня изнасиловал отец». Все потрясены. Отец, его жена, мать, я сама. Новость обошла все телеканалы. Я официально опровергаю, но зло уже свершилось. Мачеха обвиняет меня во лжи из любви к рекламе и устраивает гнусный шантаж. Она требует долю пирога: новый «мерседес», или она подаст жалобу в суд. Мать оскорблена в своих чувствах к отцу. Я снова жестоко обманута. Мысль о том, что я способна оклеветать отца ради привлечения дополнительного внимания, убивает меня, повергает в настоящий шок.

С тяжелым сердцем я заканчиваю съемки на фоне райской идиллии Сейшелов. Отец не хочет со мной разговаривать, мачеха оскорбляет меня, а мать предпочитает забыть эту грязную историю.

Невыносимый удар. Кокаина у меня больше нет, зато спиртное в этой стране, пусть и мусульманской, найти легко. И вот я пью, танцую, снова пью, кричу от боли, несчастная, озлобленная.

Я люблю ту сцену, когда, глядя прямо в объектив, снявший крупным планом мои лицо и глаза, я выгляжу раскаленной добела ведьмой. Внутри у меня действительно все горело.

Дело кончилось судом. Мачеха терроризирует газету и меня обвинениями в клевете. Защищаясь, я тоже терроризирую газету. Вот встреча с журналистом для мирового соглашения. Он предлагает отвезти меня в суд, где будет проходить заседание. Согласившись, я, не оценив абсурдности этого предложения, оказываюсь в машине единственного виновника скандала, и мы подъезжаем к зданию суда как раз в тот момент, когда старый «мерседес» с открытым верхом доставляет в суд отца. Отец сидит внутри — парализованный, скорбный пассажир. Вылезти из машины ему помогает мачеха. Он не замечает меня, вид у него отсутствующий, ему нелегко выйти из оцепенения ради непонятной ему, грязной истории. Порядок разбирательства таков, что отцу надо сказать: нет, он не насиловал свою дочь, свою тайную принцессу, прелестную шахматную фигурку. Мне стыдно. Мне хочется пересесть к нему в машину, погладить его по лицу и сказать, что виноваты во всем другие, не мы, что даже из самых худших положений в жизни есть выход. Капот с шумом — настежь вверх, и небо хлынуло бы прямо на нас, а мы бы, свободные, взлетели к облакам с оглушительным металлическим скрежетом.

Газета проиграла дело и возместила отцу моральный ущерб.

«Гуд бай, Эмманюэль» тоже ждал успех, но он оказался совсем ничтожным по сравнению с популярностью всех предшествующих лент. «Эмманюэль-2», выпуск которой задержали цензура и суд, появилась на экранах в январе 1978-го, всего за шесть месяцев до «Гуд бай». Две сенсации подряд слегка утомили публику. А ведь последняя часть, по-моему, самая удачная, красивая, целомудренная и удивительно эротичная. Там звучит музыка Сержа Генсбура, сочинившего и мелодию, и неподражаемую игру слов: «Emmanuelle aime les caresses manuelles et buccales… Emmanuelle aime les intellectuels et les manuels…»

Я люблю красавчика Сержа, которого вижу вместе с Беном и Джейн, люблю его талант и искусство пить, его способность творить, сжигая себя и понимая это, как понимает всякий художник, вынужденный жертвовать собой во имя жизни, такой несносной.