Обнаженная. История Эмманюэль - Сильвия Кристель

старается убедить меня посмотреть реальности в глаза. Водить? Самой? Ну нет уж, я предпочитаю, чтобы возили меня, куда кому заблагорассудится. Я могу поехать куда угодно, но все равно останусь элегантной. Откройте дверцу, месье, сделайте одолжение… Какой изысканный гламур, какая обходительность! Этот жест кажется женщинам неотразимым. Когда я слышу мягкий щелчок автомобильной дверцы, я с наслаждением расслабляюсь на сиденье из лощеной кожи, раскрываясь навстречу такой волшебной галантности, такому изысканному способу знакомства.

Водить?.. Я в задумчивости. Нет, никогда не стану водить… Мать была за рулем и всегда уставала. Однажды она попала в страшную аварию, я была тогда четырехлетним ребенком, а Марианна совсем маленькой.

— Ты помнишь ту аварию с мамой?

Впервые я воскрешаю это печальное воспоминание. Осмеливаюсь на это. Марианна не отвечает…

Мать была беременной моим братом Николя. Работала без продыху. От усталости лицо осунулось, а под глазами появились черные круги. Мать мало спала, ради сна — бессмысленного времяпрепровождения — она не жертвовала ничем. И как-то вечером, несясь на полной скорости, измотанная вконец, она заснула за рулем.

Она торопилась на день рождения подруги. Развлечения такого рода были редкостью. Меня оставили у бабушки. Марианна сидела в машине, а багажник был до отказа набит бутылками, вино везли к празднику…

Машина несколько раз перевернулась и наконец, дымясь, остановилась у ствола массивного дерева.

Мать очнулась в больнице через несколько часов. Возле ее кровати священник поставил черный чемоданчик с распятием и прочими атрибутами, необходимыми для соборования.

Ее терзала боль от множества ран на лице и на груди, плечо и нога были сломаны. Бледная, выпотрошенная, она все-таки осталась жива.

— Это что за чемодан? — спросила она слабым голосом.

— Не надо разговаривать, лежите тихо, сейчас придет священник.

— Мне не священник нужен, а врач! Я жива!

— Успокоитесь, это всего лишь предосторожность, вы были такой слабой, потеряли много крови, да и сильный шок испытали. И потом, такое количество алкоголя могло стать роковым…

— Какого еще алкоголя? Я никогда не пью за рулем.

— Рапорт уже в полиции, в машине сильно пахло спиртным…

— Из багажника, должно быть, но только не от меня! Позовите врача, я беременна, понимаете, я жду ребенка!

Мать кладет руки на живот и вдруг лишается дара речи. Она замечает, что все тело перебинтовано, вертит головой, обводя взглядом палату, в ужасе закрывает рот рукой, глаза вспыхивают, губы дрожат:

— Марианна! Где моя девочка?! Марианна!!!

— Да прекратите же кричать! Какая девочка? Не было никакой девочки.

— Никакой девочки?! Марианна! Марианна! Марианна!

Сестра бесследно исчезла. Кроме матери, ее никто не видел. Она испарилась без слез. Марианна ушла. Улетела через раскрытый капот, как ангел, и вот мама воет смертным воем и убивается. Она силится встать, несмотря на страшные раны, на кости, впивающиеся в плоть. Мама переживает настоящий ужас. Вот она, драма, немыслимая по своей жестокости, возможно — смерть, возможно — ее дочери нет в живых, и все из-за нее, из-за ее ошибки, ее легкомыслия. Матери невыносима мысль о том, что сама она осталась жить. Она надрывается в крике и теряет сознание. В утрехтской больнице еще долго помнили голос матери, ее шепоты, ее крики. Диссонирующий аккорд, хриплый, истошный вопль: «Марианна!» Медсестрам еще не доводилось слышать голоса, полного такой печали. Единственный раз в жизни мать выразила свою любовь к моей сестре, ко всем нам в этой мощной скорби, в нескончаемом крике.

Медсестра рассказала обо всем полиции, и та немедленно снова обследовала место происшествия. Марианну нашли повисшей на высокой ветке, с разбитой головой, без сознания и всю в крови. После этого сестра долго не могла избавиться от преследовавшего ее чувства опасности. Она инстинктивно хотела спрятаться и находила убежище у соседей.

— Да все эти истории в прошлом, Сильвия! Тут, в Калифорнии, все женщины за рулем, а тем более кинозвезды, это дух времени! Сесть за руль собственного автомобиля — последний писк роскоши.

Сестра настаивает на своем, и я вижу, что ей хочется подвергнуть меня испытанию реальностью.

— Вот как, последний писк роскоши? Ты правда так думаешь?

Я решаюсь получить права на вождение, для самолюбия, я ведь старшая! У меня с автомобилем природная, непреодолимая несовместимость. Я не знаю, что делать с этими рычагами и как. Водить мне не суждено, а вот самолюбие удовлетворено. Если уж у Марианны права, то и у меня пусть будут, и заплатила я за них лишь пригоршней долларов да множеством улыбок.

«Гуд бай, Эмманюэль» будут снимать на Сейшельских островах. Бен участвует в пробах, чтобы и в кино остаться моим любовником. Его не берут, потому что он не говорит по-французски. Продюсеры предпочитают более лощеного молодого человека, да он и поскромнее, и тело великолепное. Выбрали Жан-Пьера Бувье. Само простодушие, сексуальное желание в чистом виде. Над своей кроватью Жан-Пьер повесил фотографию Жерара Филипа. Мне это кажется забавным: уж не обиделся ли он на то, что его выбрали? Должно быть, он мечтает о других ролях, а эту воспринимает как трамплин. Когда-то так было и со мной. Я вознеслась очень высоко и держусь, но совсем не там, где мне самой хотелось бы держаться.

Сейшелы — рай. Так говорят все. Тем не менее это совершеннейшая правда. Тот самый рай, о котором мечтает весь мир. Чистый и нетронутый сад, каким владело человечество, пока не пустилось в тяжкие помыслы. Красота Сейшелов полна жизни, земли девственны, море — чище не бывает. К телу, узнавшему эту природу, возвращается прежняя энергия, оно заново рождается на свежем воздухе — как в те времена, когда я девочкой ездила на каникулы в деревню под Утрехтом.

Здесь, на фоне диких и девственных декораций Сейшельских островов, я сыграла одну из своих самых прелестных эротических сцен. Я занималась любовью в воде, в нескольких шагах от берега.

От наших покачивающихся тел по воде расходятся круги, течение несет нас, слитых воедино. Море и плоть движутся в такт, не останавливаясь, любовь накатывает, как волна…

Несколько эпизодов мы снимаем в красивом доме президента Сейшелов. Позже я пойму подоплеку этой привилегии: президент хотел бы присутствовать при любовных сценах на пляже, сообщают мне!

— А при сценах, где я одета, он хотел бы присутствовать? — говорю я.

Группа хохочет.

— Ах так, скажите президенту, что он не увидит меня ни одетой, ни голой. Пусть идет в кино, как все!

Франсуа Летерье — не фотограф, а режиссер. Мне нравится работать актрисой, быть управляемой, загримированной, вникать в роль, балансировать между явью