О чем я молчала. Мемуары блудной дочери - Азар Нафиси

в верхах, сообщил ему, что Мансур рассматривает его как конкурента. По словам того знакомого, Мансур и господин Рокуэлл, его связной в американском посольстве, сфабриковали ложные обвинения и скормили их шаху. Американцы пообещали привести Мансура к власти. Каковы же были шансы выжить в данных обстоятельствах у человека вроде отца, не имеющего влиятельных союзников и иностранной поддержки? Он задается этим вопросом в дневнике, а позже – и в многочисленных беседах с друзьями и родственниками. Господин Рокуэлл снова возникает на страницах его дневника, когда отец размышляет, правда ли тот связан с Мансуром. Не потому ли иранское правительство настояло на переводе Рокуэлла перед возвращением американского посла из отпуска?

Другие друзья говорили, что кто-то нашептал шаху, будто отец передал список кандидатов в парламент американцам (а список нельзя было обнародовать прежде, чем шах его одобрит). По другой версии, отец якобы сообщил американцам содержание своего тайного разговора с шахом. «Ахмад-хан, не для печати, скажете нам правду? – добродушно подразнил отца Сафипур, владелец и редактор популярного журнала „Омид Иран“. – Вы попали в тюрьму за то, что поддержали кандидатов в парламент, пришлись не по вкусу американцам или показали им список? Если первое – мы свяжемся с нашими высокопоставленными друзьями, выступающими против США, а если второе – поддержим американцев. Но если не верно ни то, ни другое, – усмехнулся Сафипур, – дело точно дрянь!»

Почему его посадили? Обидел ли он шаха? Пострадал от мелких интриг политических оппонентов? От собственных амбиций? Даже его враги не верили в справедливость предъявленных ему обвинений. Политическое диссидентство в Иране считается таким же преступлением, как и остальные, только большинство судят по сфабрикованным обвинениям; не стоит и надеяться выстроить сколько-нибудь достойную защиту. То, что никто не принимал всерьез выдвинутые против отца обвинения, придавало всей этой ситуации налет сюрреалистичности и делало ее, пожалуй, даже комичной. Я же усвоила первый урок иранской политики и общественной жизни: правда никому не интересна.

К отцу приходили высокопоставленные чиновники и вслух спрашивали, какова истинная причина его ареста. Кто-то присылал гонцов с сообщением, что верит в его невиновность и не знает, почему он в тюрьме. Его тюремные дневники пестрят отзывами о таких визитах. «Ближе к вечеру пришел доктор Джамшид Амузегар – член правительства, позже ставший премьером, – а с ним Сафипур, – пишет отец в начале своего заключения. – Говорили о разном, и он тоже хотел узнать истинную причину моего ареста. Сказал, что члены правительства и люди, не имеющие отношения к правительству, уверены, что я не могу быть вором и растратчиком. Он считает, что моя проблема в политических кознях. Мы с Амузегаром рассмотрели и проанализировали все варианты, но так и не выяснили характер моего преступления». Через несколько страниц он написал: «Ночью, оставаясь в одиночестве, я много плачу. Плачу за себя, за детей, за эту проклятую страну. Только у нас появилась возможность сделать что-то для народа, как правительство перешло в руки предвзятой и безответственной молодежи».

Желая убедить в своей невиновности некоего невидимого собеседника, отец перечисляет, почему «они» не верят, будто он украл государственные средства. Во-первых, у «них» имелся доступ к его счетам. Будь у него долги, им было бы об этом известно; также они знали обо всем его личном имуществе и знали, что за двадцать пять лет на госслужбе он накопил не так уж много, не считая наследства жены. Он дотошно перечисляет все свои траты и цитирует судью, который сказал, что «если бы Нафиси хотел украсть деньги, он бы сделал это, когда был председателем организации по планированию бюджета, которая регулировала весь бюджет государства». На предположение, что шах был недоволен его чрезмерными амбициями, он ответил, что шах прекрасно знал, что он никогда не стремился быть премьер-министром. Он был бы рад и дальше оставаться мэром Тегерана и закончить начатое. Он упоминает пленку, сфабрикованную его врагами: на ней он якобы беседует с какой-то женщиной на вечеринке, и оба снисходительно отзываются о шахе.

Что делать, если подробный анализ не помогает найти ответ? Мир, где жил отец, не подчинялся законам физической реальности и логики. Больше всего ему нравилось иронизировать над следователем, не поддаваться на его уловки, переводить стрелки и указывать на дыры в его аргументации. Иногда казалось, что раздосадованный следователь умоляет отца помочь ему найти ключ и легитимизировать ложные обвинения.

Однако, несмотря на все попытки, у отца не получалось ответить на два главных вопроса: почему он в тюрьме и что с ним будет дальше. В какой-то момент его прибежищем стали сны. Как писатель, который пишет книгу, где раскрыта тайна его лучшего друга, и потому снабжает ее поправкой, что все герои в повествовании – вымышленные, а сходство с реальными людьми случайно, отец многозначительно заявляет, что не верит в приметы, колдунов и гадалок, но при этом посвящает десятки страниц своих дневников описанию собственных и чужих снов. В этих абсурдно символичных снах сбываются желания, и мир предстает гораздо более логичным и правдоподобным, чем в реальности. В этом мире шах обретает способность рассуждать здраво, чиновники ведут себя порядочно, а отцу удается выстроить сильную, логичную и убедительную линию защиты. Разговоры, которые в реальности совершенно невозможно было бы представить, в этих фантазиях становятся нормой. В параллельной вселенной существует более справедливый мир, населенный открытыми, независимо мыслящими людьми. Те могут предостерегать шаха, давать ему советы и даже приказывать поступить правильно. А шах выслушивает и встает на их сторону.

«Я пишу это в первую очередь для себя, но также для своих дочери и сына, – заявляет отец примерно на двухсотой странице тюремного дневника. – Когда у них будет больше времени, чем сейчас, и больше способностей к анализу, эти записки станут для них лучшим советником и наставником». В тюрьме отец исписал пять тетрадей, почти полторы тысячи страниц; он пробыл в заключении четыре года, после чего его полностью оправдали. Позже он наполовину в шутку, наполовину всерьез говорил, что годы в тюрьме оказались самыми плодовитыми в плане писательства. Иногда он говорил это, подразумевая, что жизнь с моей матерью тоже была для него своего рода тюрьмой. Но было в этих словах еще кое-что – то, что проявилось в его дневниках, многочисленных стихах и картинах. Его талант имел свойство раскрываться в чрезвычайных обстоятельствах. Что-то подстегивало его и заставляло преодолевать все возникающие на пути препятствия. Его дух расцветал в самых неожиданных условиях.

Во время наших кратких еженедельных визитов мы видели его в казенной комнате, вдали от всех предметов и мест, которые у меня с ним ассоциировались, и мне