Любовь эпохи ковида - Валерий Георгиевич Попов

А я… – Рита повернулась ко мне. – Вот эти две таблетки. Сразу.

– Не надо мною командовать в моем доме! – я еще говорил, но слышал глухо.

БОЛЬНИЦА И КАБАК

Острая лодка по солнечной, мутно-зеленой воде выходит из-под моста Понте-Веккьо. Длинные весла опускаются в воду, гребок – и по бокам два завитка, напоминающих листья, и это вместе с лодкой похоже на лилию, символ Флоренции.

Сон гаснет. Я в полутьме. Смутно вижу белый халат. Чувствую себя необыкновенно легким, счастливым. Даже не помню себя таким. Где я? Подумал, видимо, вслух, потому что халат отвечает:

– В больнице.

И халат исчезает. Эту необыкновенную легкость, которую я испытываю, нельзя отпускать. Я сажусь в кровати. Потом бреду. Добавил – «в бреду». Дверь. Толкнул. «Удобства». Большая серая ванна, рядом унитаз без крышки с оранжевой полосой по днищу от ржавой воды. У меня что? Отдельная палата? Вот это да! Безумное ликованье. Теперь так будет всю жизнь? Замечательно. Значит, ушла болезнь, которая меня угнетала уже столько времени еще до больницы, – а я еще думал, что это нормально, и терпел. У другой двери, от которой веет холодом, висит мое пальто и шапка, я натягиваю их, толкаю дверь – и этой же рукой закрываюсь от света. Солнце! И легкий яркий снег под деревьями – только что выпавший. И уже с низкой крыши над моей головой летят золотые капли и пробили в снегу дорожку. Сразу и зима, и весна! Ни той, ни другой я в этом году толком не видел, было не до того, и вот сразу два времени года, одновременно. И – в больнице. А где же еще? Больше нигде и не увидишь в КОВИД. Природа теперь в основном определяется не как чудо, а как расстояние. Но мне никуда не надо спешить. Я – свободен. Интересно, сколько это продлится? Мимо идет женщина в белом халате и меховой жилетке, мельком глянув на меня… не говорит мне: «Уйдите!» Наоборот, улыбается. И я стою! Пока не начинаю подмерзать: щиплет пальцы. И я ухожу. Возвращаюсь в палату свежий и отдохнувший, как после лыжной прогулки. Так… Что дальше? Похоже, можно одеться и уйти. Но когда еще окажусь я в таком времени – зима и весна вместе, причем в самом лучшем их виде. Есть еще одна дверь в конце палаты, за второй койкой, застеленной. Эта дверь заперта. Странно. На улицу можно, а в коридор нельзя? Необычно. Но, значит, так надо. Я же в изоляции! Инфекционный бокс. И вдруг эта дверь открывается, и вкатывается дребезжащее сооружение с колбой и желтой трубкой, с пикой на конце. Женщина в белой маске до глаз и в голубых резиновых перчатках останавливает эту колымагу возле моей кровати.

– Ложитесь.

Неощутимо она вводит мне иглу в руку, и я в блаженстве лежу, закинув голову, наблюдая, как в колбе с жидкостью булькают белые пузырьки. По трубочке влага льется в меня. Почему ничего не помню? В бессознанке был? И даже не хочется ничего спрашивать. Перелив жидкость в меня, она вынимает иглу и прикладывает тампон в спирте.

– Все! Последняя! – радостно произносит она. – Полежите. Не спешите!

А куда мне спешить? На тумбочке дребезжит смартфон.

– Поздравляю тебя!

– С чем?

– Тебя выписывают. Оформляй все быстро и приходи.

– Куда?

– «Шинок».

– Сынок?..

– Я не шепелявлю… в отличие от некоторых. «Шинок». Украинский кабак.

Вспомнил вдруг Закарпатье! Пятьдесят лет назад. Была там такая же зима-весна!

– Проходишь сквозь двор наискосок. Там шлагбаум. Выходи. И сразу увидишь.

– А меня выпустят? Это не тот вроде вход.

– Ты что, мальчик, чтобы спрашивать?

– Да! – радостно ей отвечаю. – Такое впечатление, что сейчас родился.

– Ну приходи… новорожденный. Костюм твой в шкафу, рядом с кроватью.

И вскоре я оказываюсь в хатке с закопченным потолком, корявыми стенами, расписанными алыми мальвами, и всяческими макитрами на подоконниках и рушниками на столах. Меня проводит старик в вышиванке и сапогах, оселедец – длинный чуб – растет прямо из макушки, на выбритой голове.

– Сидайте!

Сидаю. На диванчик, застеленный пестрыми кошмами.

– Чудесно! – Я озираюсь.

– Это, фактически, мой штаб по спасению тебя! – Она улыбается. – Все уже тут знают меня. Что будешь?

– О, вареники с вишнями. И горилки. Сливовой.

– Молодец! Ну, звоню главному врачу.

– А надо?

– А то! Где бы ты был без него?.. Михаил Алексеевич! Придете? С удовольствием?.. Ждем!

Появляется Михаил Алексеевич. Круглый, как жбан. Веселые глазки. Усы. Очень как-то подходящий к этому заведению: ударит музыка – и пустится в гопак. Да я же видел его! Но расплывчато.

Здоровается со мной как бы мельком. Считай, меня здесь нет. Не положено. Все внимание – ей. Или через нее.

– Михаил Алексеевич говорит, что у тебя, видимо, был не КОВИД, просто какой-то редкий штамм гриппа… который ты, видимо, в Италии подцепил. Поэтому пришлось повозиться.

– Что значит «подцепил»? – взбрыкиваюсь я. – Общался я там только… знаешь с кем?

Михаил Алексеевич добродушнейше улыбается. Словно хозяин здесь. Может, и правда хозяин?

– Горилка грушевая? Наливай!

Появляется вдруг Арина. С повесткой? Нет, с книгой. «Декамерон».

– Вот. Вам везла. Ваша просьба. Но не приняли.

– Из аморальных соображении?

– Нет! – Краснеет. – Из медицинских. Так что в палате не была, не заразная.

– А я? – поворачиваюсь к Рите.

– Да тебя вроде крепко прокипятили! – с некоторым сомнением в голосе произносит она.

Потом мы пьем с Михаилом Алексеевичем на брудершафт. Потом меня транспортируют. Ослаб. Но «Декамерон» нежно прижимаю к груди. И расплывчато вижу, как Арина с Михаилом Алексеевичем оттоптывают гопак. Направляюсь к ним.

– Уймись, а? – голос Королевы.

В машине.

– Это еще и информационная эпидемия, – говорит она. – Информационное управление обществом.

– Представляю, сколько твой Серега-магнат гребет!

– С больницами мы работаем бесплатно, – холодно говорит она. – И отражаем все объективно. Первый больной, турист из Италии, появился в Петербурге второго марта!

– А я – в феврале!

– Слава богу, не ты разносчик. А то портрет бы твой в Интернете висел, и все бы плевались.

– Не я.

– А шестнадцатого марта уже заболело десять человек. А восемнадцатого была объявлена нерабочая неделя. Отслеживаем! Скоро закроем все рестораны и кафе. Так что радуйся. Погуляли в последний раз… счастливчик!

И, крутанув по площади, выезжаем на Невский.

ПОСЛЕДНИЙ ПАРАД

Каждый раз, вылетая на Невский – с вокзала, а вот сейчас из больницы, – я пролетаю через свою жизнь, которая шла вот здесь. Отсюда – к концу. Эту часть, от Восстания до Литейного, мы звали Бродвеем еще в советские времена. Чего стоило в ту серую пору одеться так, чтобы на тебя смотрели! Не